«Между мною и товарищем Ракосником, — писал далее Каплирж, — никогда не возникало серьезных разногласий, до тех пор пока я не обратил его внимания и не предупредил как коммунист коммуниста о некоторых ошибках. Мне не хотелось бы говорить о той изоляции, в которой я в последнее время очутился. Я долго колебался, следует ли мне писать это письмо. Но личные интересы отступили на второй план, более того — должны были отступить, во имя интересов всего коллектива, который — я хочу в это верить, — несмотря на все допущенные им ошибки, в основе своей здоров и обладает той созидательной силой, которая необходима для выполнения поставленной перед ним ответственной задачи в деле воспитания подрастающего поколения. Кое-кто из моих коллег, в том числе, к сожалению, и члены партии, делают вид, будто положение в нашей школе нормальное и спокойное. Случай с присвоенной тканью является доказательством — как, впрочем, и многое другое, — что это отнюдь не соответствует действительности.
Мне, уважаемые товарищи, хотелось бы заверить вас, что мною никоим образом не руководит стремление кому-то отомстить, свести счеты — у меня нет личных врагов! Я обращаю ваше внимание на негативные явления в жизни нашей школы исключительно из стремления к тому, чтобы родители учеников, мои коллеги и общественность знали, что я стараюсь не только жить честно сам, но и в соответствующем духе воспитывать вверенную мне молодежь. Именно поэтому, как педагог и тем более как член партии, я не могу молчать».
Йозеф Каплирж поставил под письмом подпись, явно недрогнувшей рукой. Более того, в постскриптуме он добавил, что копию посылает заказным письмом директору крушетицкой школы Яну Ракоснику. Это усугубляло видимость абсолютной серьезности его намерений.
— Директор Ракосник уже вернулся из больницы? — спросил Гамза.
— Вчера выписали. Оказалось — ничего серьезного. Я с ним утром говорил по телефону…
— Да?.. — удивленно протянул Гамза. — А письмо он уже получил?
— Потому и позвонил. Но я, к сожалению, еще не был информирован…
— Гм, — произнес Гамза и на минутку задумался. — Вот что, товарищ Гладил, мы едем туда! Оба!
— Конечно… товарищ Гамза! — испуганно поддакнул школьный инспектор и побежал одеваться. На этот раз у него была гарантия, что он не будет трястись в Крушетице на автобусе.
Последним из физкультурного зала вышел Прскавец. Он запер за собой дверь и зашагал по коридору к учительской, обходя сбившихся в стайки ребят, которые сейчас, во время большой перемены, прохаживались вдоль стен, украшенных дипломами и почетными грамотами. В одной из стеклянных рамок была и та, из Индии. Прскавец поздоровался с Даной Марешовой. Ему показалось, что она с каждым днем меняется. В интересном положении, что ли? Женщины уже наверняка в курсе, им про других все известно раньше, чем те узнают про себя сами.
Проходя мимо стенгазеты, где было сообщение о результатах соревнования по сбору крышечек от тюбиков зубной пасты, Прскавец заметил, как в мужской туалет с подозрительной поспешностью юркнули двое мальчишек, только что занимавшихся у него на шведской стенке. И тут же, из того же туалета, выбежали малыши из первого или второго класса. Кто-то выставил их с такой беспардонностью и так сурово, что они смогли застегнуть штанишки лишь в коридоре. Прскавец ворвался в туалет без колебаний. У входа, где на облицованной плиткой стене было несколько умывальников, никого не было, Прскавец распахнул вторую дверь и моментально учуял запах табачного дыма. Из последней кабины поднимались к потолку голубоватые облачка. Прскавцу стало ясно: здесь проходит сеанс курения, и его охватило желание немедленно разогнать это сборище наркоманов. Прскавец хлопнул дверью и затопал, изображая быстрый бег. Потом тихонько постучался в кабину.
— Открывайте, открывайте, старички! — сказал он вполголоса заговорщическим тоном.