– Вы ведь любите романы Юлии Соломоновны? – спросил Эмиль Эмильевич мягким голосом, нараспев, так, между прочим, как само собой разумеющееся обстоятельство, которое нужно просто уточнить для порядку. Не более того. И был совершенно сражен ответом.
– Нет, не люблю, не интересуюсь, некогда, знаете ли, книжки почитывать. Делом занят, извините!
Крупенин вытащил из глубины экипажа забытую корзину и быстро двинулся в обратную сторону. Эмиль поскакал следом.
– Вот тебе раз! – завопил он издалека. – Вот я вам доложу презабавный факт! Ведь вы дозволите, Савва Нилович, что я вслух скажу вашу тайну?
Крупенин только хмыкнул.
– Так вот, господа, в наших рядах изменщик коварный, лазутчик, вражеский агент! Савва Нилович только что сам признался мне, что совершенно его не интересует творчество нашей божественной, несравненной Юлии! И как это только такое может быть, господа?
– Полно, Эмиль, кричать, – одернула братца Фаина, – господин Крупенин пошутил, и не серди его. А то в следующий раз он тебя не пригласит на прогулку с богатой закуской.
– Затыкают рот правде! – ернически всхлипнул Эмиль и принялся за кусок ветчины.
Юлия с интересом уставилась на Савву Ниловича, но тот отмолчался, что означало правоту сказанных Эмилю слов. Забавно!
– Стало быть, вы книг мало читаете, Савва Нилович, – Соломон Евсеевич с удовольствием вонзил крепкие зубы в бутерброд, который заботливо преподнесла ему Фаина. – Ну а газеты, журналы? Вам, деловому человеку, без этого никак нельзя.
– Справедливо заметили, сударь. Разумеется, читаю. Только теперь от многих газет оторопь берет, чего только там не увидишь. Да что газеты, – вдруг раззадорился Крупенин. – Куда ни кинь взор – всякая чепуха, глупость, пошлость, безнравственность, похоть, аморальность. Нет глубины, основательности, и не только, доложу я вам, в вашем, газетном деле. Повсюду, куда ни погляди, воруют, ломают, учиться не хотят. Все тяп-ляп, поскорей урвать и наутек! Вы уж мне поверьте, я знаю, о чем говорю! Разное вижу, много людей знаю! Все устои сметены, границы разрушены. Все забыто, подвергается переосмыслению и осмеянию. То в театре нагишом танцевать вздумали, то в синематографе узришь такое, что и девицам из дома терпимости станет неловко. Люди в Бога верить перестали, страх потеряли! Бомбисты по улицам бегают, полиция бессильна! Да что же мы хотим в стране, где кучка сумасшедших царя убила!
– О, да вы, батенька, я погляжу, совершеннейший консерватор! – заметил Иноземцев и принялся за второй бутерброд.
– Да-с, истинно так! – Крупенин тряхнул головой с аккуратной бородой. – И притом, заметьте, во всех вопросах.
– Разумеется, и в вопросах семейной морали тоже? – кинул наживку Иноземцев и стал ожидать ответа на коварный вопрос. Как выкрутится из неловкого положения этот самодовольный ретроград?
Эмиль Эмильевич даже зажмурился от предвкушения удовольствия. Как нужно тонко мыслить, чтобы ловко вывернуться из сложившегося положения. Вряд ли это получится у Крупенина. Он простой, честный и бесхитростный малый, но нет в нем гибкости ума и подвижности чувств.
– Соломон, оставь Савву Ниловича, – засмеялась Юлия. – Он поклонник «Домостроя», и наше семейство вызывает у него душевную боль, как крайне уродливое порождение современных растленных нравов. Но каждый ведь живет, как считает нужным, возможным для себя, так, Савва Нилович?
Крупенин бросил на молодую женщину благодарный взгляд за то, что она смогла перевести беседу чуть в иное русло, а то ведь пришлось бы и впрямь говорить как есть, что это не дом, а Содом и Гоморра! Вот только ты, милая Юлия, что тут делаешь, в этом логове разврата! Тебе не тут место! Прочь, прочь, в иные пенаты, туда, где будет царить подлинная, чистая и незапятнанная любовь!
– Вы разве не так думаете? – окликнула задумавшегося Крупенина девушка.
– Помимо себя и собственного представления о мироустройстве, есть ведь и общественные надобности и цели. Есть то, что для всех людей одинаково, или почти одинаково. Неизменные ценности и то, что недопустимо, осуждаемо всеми и во все времена. Подлость, измена, предательство, воровство, убийство. Разве не об этом толкует Библия? И разве человек может жить вне этих границ морали?
– Так-то оно так. Да только за время, истекшее после того, как эти, несомненно, правильные истины были высказаны, само понятие многих из них стало несколько иным. Ведь вы не будете спорить о том, что теперь порой трудно установить границы порока, подлости, приличия? – уже почти без насмешки продолжил Соломон Евсеевич.