— Как выглядит собор Парижской Богоматери? — спросил папа. — Я слыхал, он даже громаднее нашего кафедрального собора.
— Ваш собор — пастушья хижина по сравнению с ним, — усмехнулся Никола. — Собор Парижской Богоматери — это сами небеса, сошедшие на землю. У него самые стройные башни, самые звонкие колокола, самые чудесные витражи. Я бы многое отдал, если бы мне дали расписать его окна.
Я собралась было порасспросить про колокола, но вмешался Филипп:
— Мы, брюссельцы, гордимся нашим кафедральным собором. К концу года будет отстроен западный придел. Гордимся и другими нашими церквями. Церковь Нотр-Дам де ля Шапель — поистине грандиозное сооружение. Нотр-Дам на Саблоне невелика по размеру, но оттого не менее красива. И витражи у нее не хуже парижских.
— Ваши церкви, безусловно, красивы, но в них нет того величия, которым поражает собор Парижской Богоматери, — не уступал Никола. — Я часто стою под его стенами и наблюдаю за прохожими, которые задирают голову и разевают от удивления рты. Здесь полно карманников, потому что люди даже не замечают, как у них вытаскивают кошельки.
— Крадут? — удивилась мама. — И не боятся виселицы?
— В Париже казнят воров сплошь и рядом, но от этого их не становится меньше. Роскошь и богатство — непреодолимый соблазн для любителей легкой наживы. На протяжении всего дня в собор Парижской Богоматери стекаются знатные мужчины и женщины, одетые в великолепные наряды. Нигде так изящно не одеваются, как в Париже.
— А ты бывал где-нибудь еще? — поинтересовался Жорж-младший.
— Естественно.
— Где именно?
— В Лионе. Местные женщины очень соблазнительные.
— А еще?
— В Турене.
— Папа туда тоже ездил. Он сказал, замечательный город.
— Чудовищный. Ноги моей там больше не будет.
— В Турене ткут великолепные ковры, — заметил папа. — Зачастую не хуже наших, брюссельских.
— Женщины там плоские, как сковорода, и вечно хмурые, — произнес Никола, не переставая жевать.
Я насупила брови.
— А в Норидже ты бывал? — спросил папа. — Вот куда бы съездить — поглядеть на рынок, где торгуют шерстью.
— А моя мечта — Венеция, — ответил Никола.
— Почему? Тебя больше занимают шелка?
— Дело не в одних шелках. Венеция лежит на пересечении торговых путей, и через нее везут буквально все: пряности, живопись, украшения, меха. Все, что душа ни пожелает. И потом, там кого только нет: мавры, евреи, турки. Это людское смешение — настоящий праздник для глаз. — Он запнулся. — Прошу прощения, барышня.
Я пожала плечами. Только и говорят что про глаза. Я уже привыкла.
— Видимо, венецианки тебя не разочаровали, — вставил Филипп.
Мы с Мадлен прыснули. Филипп подпустил шпильку намеренно, чтобы разрядить обстановку и вернуть разговору непринужденность. Такой у него нрав.
— А какой у Жана Ле Виста дом? — поинтересовалась мама. — Небось громадный?
— Пожалуй, немаленький. Он прямо за городской стеной, неподалеку от аббатства Сен-Жермен-де-Пре — там очень красивая церковь, самая древняя в Париже. Жена Ле Виста очень религиозная женщина.
— А монсеньор Ле Вист?
— Он занятой человек, служит королю. Вряд ли у него находится время на мессы.
— Неужто бывает такое? — возмутилась мама.
— А дети у них есть? — спросила я, выскребая из миски остатки горохового пюре. От волнения у меня кусок застревал в горле.
— Три дочери.
— И ни одного сына? Надобно почаще молиться, — проговорила мама. — Остаться без наследника — такого и врагу не пожелаешь. Что бы стало с нашей мастерской, не народись у нас Жорж-младший?
Папа что-то промычал себе под нос. Он не любит, когда напоминают, что мастерская достанется Жоржу-младшему.
— Сколько времени нужно, чтобы пройти пешком Париж от края до края? — спросил Люк.
— По меньшей мере столько, сколько длятся две мессы подряд. Причем это если не заглядывать в таверны и не останавливаться поболтать со знакомыми. Днем и ночью на улицах столпотворение. И куча всякой всячины продается. Глаза разбегаются.