Попозже она вызвалась отнести булочнице горох. Как только она удалилась, я потащила Жоржа в самый дальний угол сада, к решетке, увитой розами, с расчетом, что здесь нас точно никто не услышит. Мы миновали Никола с Филиппом, которые стояли рядышком и рисовали: Никола — руки дамы, а Филипп — льва.
— Что будем делать? — спросила я.
Жорж впился глазами в розовые бутоны, точно это они, а не я были его собеседниками.
— Alors?
— Придется соглашаться, — вздохнул Жорж.
— Ты что, запамятовал, как шутил, что она помрет от вони?
— Тогда я не подозревал, что выйдет такая незадача с синим. Если мы в ближайшее время не получим синей шерсти, мы не уложимся в срок и Леон нас оштрафует. Жак это знает. Он держит меня за яйца.
Мне вспомнилось, как Алиенора дрожала в Нотр-Дам де ля Шапель.
— Она его на дух не переносит.
— Кристина, никто другой к Алиеноре не посватается. Ей еще повезло. Жак за ней приглядит. Не такой уж он дурной человек, а что касается запаха — со временем она привыкнет. По мнению некоторых, у нас дома воняет шерстью, а мы этого даже не замечаем.
— У нее более тонкое обоняние, чем у нас.
Жорж пожал плечами.
— Жак будет ее бить.
— Не будет, если она не станет перечить.
Я всхлипнула.
— Ну, Кристина, ты ведь разумная женщина. Даже разумнее меня.
В памяти у меня нарисовалось, как Жак Буйвол вгрызается в пирог, вспомнилась его угроза пустить по ветру мастерскую Жоржа. Как Жорж может доверить родную дочь такому человеку? Но в глубине души я сознавала, что мне особенно нечего сказать. Я знала своего мужа, а он уже принял решение.
— Нельзя ее отпускать, — продолжала я тем не менее. — Кто зашьет зазоры на коврах? И потом, я ничего не подготовила ей в приданое.
— Никто и не ведет речь про сейчас. Вот закончим ковры хотя бы на две трети — тогда дело другое. С последними двумя, надеюсь, ты справишься самостоятельно. Думаю, она сможет перебраться к Жаку Буйволу к концу будущего года, до Рождества.
Мы стояли молча и смотрели на розы, обвивающие прутья решетки. На одном цветке сидела пчела, то погружая хоботок в сладкую сердцевину, то выдергивая его оттуда.
— Она ничего не должна знать, — произнесла я наконец. — Ты объяснишь Жаку, что ему не позволено разгуливать по городу и похваляться будущей женой. Одно его слово на эту тему — и помолвка расторгается.
Жорж кивнул.
Быть может, с моей стороны это жестоко. Быть может, порядочнее открыться Алиеноре прямо сейчас. А что потом? На протяжении полутора лет видеть ее несчастное лицо, чувствовать, как она терзается в преддверии ужасной минуты? Я этого просто не переживу. Чем позже она узнает, какая доля ей уготована, тем лучше — для всех нас.
Мы побрели по саду Алиеноры обратно в дом — мимо ярких цветов, вьющегося гороха, аккуратных грядок с салатом-латуком, тимьяном, розмарином, лавандой, тмином и мелиссой. «Кто будет ухаживать за этим хозяйством, когда ее не будет?» — подумалось мне.
— Филипп, прервись ненадолго, надо перевести эскиз на основу, — бросил Жорж, шагавший впереди меня. Он встал возле «Слуха». — И помоги затащить картон в дом, если он подсох. Жорж, Люк! — кликнул он.
По его голосу, который звучал сурово и отрывисто, я поняла, что наш разговор исчерпан.
Филипп сунул кисть в горшок с водой. Из мастерской выскочили мальчики. Жорж-младший вскарабкался на лестницу, чтобы открепить картон. Затем, взяв его за уголки, они понесли холст в мастерскую.
Без картона сад внезапно опустел. Мы с Никола остались одни. Он дорисовывал гвоздику, которую держала дама, стоя ко мне спиной и не оборачиваясь. Я приметила, что из левой его руки тоже торчит гвоздика. Непохоже на Никола. Обыкновенно он не упускает случая поболтать с женщиной наедине, пусть даже та в летах и замужем.
Он держал спину и голову очень прямо, точно у него одеревенел позвоночник. Злится, поняла я, слегка пораскинув мозгами. Я уставилась на его пальцы и белую гвоздику, зажатую в них. У Алиеноры гвоздики росли по соседству с розами. Скорее всего, он ходил сорвать цветок и слышал, как мы с Жоржем шушукались в глубине сада.
— Не думай, что мы дурные люди, — мягко обратилась я к его спине. — Это для ее же блага.
Никола ответил не сразу. Его кисть замерла, не достигнув холста. Он больше не рисовал. Рука застыла в воздухе.
— Что-то мне поднадоел Брюссель. Уж больно тоскливые у вас обычаи. Пожалуй, пора трогаться в путь-дорогу.
Он бросил взгляд на гвоздику, затем отшвырнул ее прочь и раздавил ногой.