— Ты на что смотришь? — спросила я.
Никола двигался вниз и вверх, между нами было влажно и слышался хлюпающий звук, будто ступни шлепали по грязи.
— Ни на что. У меня закрыты глаза. Так приятнее. И потом, все равно ничего не видать — даже луна не светит.
Значит, я ничего не теряю. Я по-настоящему с ним и ничем не отличаюсь от других. И тоже могу испытывать наслаждение. Во мне что-то всколыхнулось и стало подыматься все выше и выше, по мере того как он входил и выходил из меня, и наконец я не сдержалась и закричала. Мое тело напряглось, и вдруг его наполнила удивительная легкость. Пальцы, сжатые в кулак, медленно распрямились.
Никола зажал мне рукой рот.
— Ш-ш-ш-ш… — прошипел он со смешком. — Не перебуди всю округу.
Я глубоко вздохнула. Все оказалось ничуточки не страшно — скорее удивительно.
Никола двигался все быстрее, сопя и учащенно дыша со мною в такт, а затем внутри меня разлилось что-то горячее. Он шлепнулся на меня, и его тело вдруг показалось таким тяжелым, что у меня сперло дыхание. Он скатился вбок. Растения тихо хрустнули, и резко запахло раздавленным ландышем. Аромат был приторным, как мед без хлеба. Сквозь него пробивался какой-то другой запах, напоминающий запах сырой земли. Так пахло от некоторых людей, которых мне доводилось встречать. Запах был неприятным и в то же время свежим, как от молодых побегов, смоченных дождем.
Мы лежали рядышком не шевелясь, пока наше дыхание не улеглось.
— Этим ты занимаешься со своими потаскухами? — спросила я.
— В общем, да, — хмыкнул Никола. — Когда лучше получается, когда хуже. Обычно получается лучше, когда женщине хорошо.
Мне было хорошо.
— Что это за запах? — спросил он.
— Какой именно?
— Сладкий. Другой я знаю.
— Это ландыш. Ты на нем лежишь.
Он хихикнул.
— Никола, я хочу еще.
— Прямо сейчас? — Никола засмеялся громче. — Дай мне чуток передохнуть, красавица.
— Завтра, и послезавтра, и через две ночи.
Никола повернул ко мне лицо:
— Ты уверена, Алиенора? Понимаешь, чем это может кончиться?
Я кивнула. Благодаря песенкам, шуточкам и сплетням я была достаточно осведомленной. Но я знала, чего хотела. Слишком многого меня лишала слепота. Пусть будет хотя бы это, а последствия меня не пугали.
С той поры днем мы трудились в мастерской, а ночь проводили в саду, сминая цветы. По истечении двух недель шерсть была рассортирована, дамы на «Вкусе» и «Моем единственном желании» закончены. Папа подсунул под «Вкус» зеркало, дав Никола полюбоваться на лицо своей дамы. Этой ночью в саду он попрощался со мной. Положил голову мне на колени и произнес:
— Не грусти, красавица.
— Я не грущу, — ответила я. — И я не красавица.
На следующий день он ускакал в Париж.
Он парень не промах, этот Никола Невинный. Чего-чего, а наглости ему не занимать. Водил нас всех за нос, и где только были мои глаза? Будто ослепли из-за этих ковров. Работа настолько поглотила все мои мысли, что я просто не замечала, какие дела творятся вокруг. Теперь я упрекаю себя за гордыню и высокомерие, и мне стыдно, что за всю неделю я ни разу не выбралась в Саблон, куда прежде наведывалась ежедневно. Я пренебрегла христианским долгом, вот Бог и покарал нашу семью.
Как-то в воскресенье после мессы Жорж и Жорж-младший достали из сундука «Слух» и «Обоняние», два первых ковра, и повесили их на стенах, чтобы Никола мог поглядеть. Я стояла в проеме и любовалась нашими детищами. Кисть дамы, касающаяся клавиш органа, получилась несколько грубоватой. Если бы я раньше села к станку, Жорж бы не так торопился и лучше бы справился. Но я не высказала свое замечание вслух.
— По какому поводу вы так сияете, госпожа? — съехидничал Никола.
— Просто восхищаюсь мастерством мужа, — ответила я.
Но он все не унимался и продолжал зубоскалить, пока я не прикрикнула, хлопнув в ладоши: