— Ты уверен, что это умно с твоей стороны, мальчик мой? — спрашивает она меня холодным голосом, хорошо известным по радио- и телевизионным передачам.
Я напоминаю ей, что являюсь мужем Марианне. Хотя наш брак длился всего пару месяцев. Она умолкает.
— Моя квартира на Майорстюен сейчас сдана, — говорю я, чтобы снять напряжение. — Мне больше негде жить. Но, конечно, я могу съехать, если вы на этом настаиваете. Вы собираетесь продать дом?
— Я не в состоянии сейчас думать об этом, — говорит она, ловко избегая ловушки, которую я ей поставил. — Независимо от моего желания, продать дом, в котором случилось столько трагедий, будет не так легко. Мы же не сможем скрыть, что в нем два человека покончили жизнь самоубийством. Так что пока живи спокойно.
— Большое спасибо. Но учтите, я здесь уже не просто жилец. Мы с Марианне в апреле поженились.
От изумления она теряет дар речи.
— Ни о чем не беспокойся, мальчик мой, — говорит она наконец. — Мы обо всем договоримся.
Потом спрашивает, не хочу ли я сказать несколько слов о Марианне в крематории или после кремации, на поминках.
Я долго думаю. Кто я для родных Марианне? Молодой шалопай, который хочет прибрать к рукам дом Скууга? Парень, нарушивший спокойную жизнь Марианне?
Самый неподходящий любовник, какого она могла найти в этот период своей жизни?
— Я мог бы сказать многое, — говорю я наконец. — Но не уверен, что смогу найти нужные слова.
Ида Марие Лильерут задумывается.
— Ты мог бы сыграть, — говорит она, помолчав.
— Сыграть?
— А почему нет? Для Марианне. Или ты не хочешь?
— Не хочу, — говорю я. — Она умерла. Она меня больше не слышит.
— Ну и что? Ты все равно можешь сыграть. Что-нибудь красивое, на рояле. Собственное сочинение, например. Ты так хорошо сыграл его на своем концерте.
— Ты была на концерте?
— Разумеется, была.
— Сыграть «Реку»? — я задумываюсь. — Это было последнее, что Марианне слышала в Ауле перед тем, как она взяла такси и поехала домой на Эльвефарет.
— Тем более.
— Ты серьезно так думаешь? А это не будет мелковато? После всего, что случилось…
— Послушай меня, — твердо говорит Ида Марие, хотя голос у нее немного дрожит. — Тебе нужно время. Это было для тебя тяжелым ударом. Сейчас нам всем жизнь кажется немного бессмысленной. Но, ради бога, не бросай музыку. Сосредоточься на ней, если можешь. У тебя нет выбора. Сделай Марианне такой подарок. Сыграй для нее в последний раз.
Десять минут спустя мне звонит Габриель Холст.
— Как обстоят дела у моей самой большой рыбы? — Он говорит медленно, немного шепелявит.
— У самой большой рыбы болит рот, — отвечаю я.
Он делает вид, что смеется. Сухой, неприятный скрежет.
— Блесна «Меппс» не годится как корм для людей.
— Приношу свои извинения, — говорю я.
— Не надо. Я осмотрел свою леску, и, знаешь, блесна с черными точками так хороша, что ее можно было бы использовать в рекламе: «Даже человеку хочется ее заглотнуть!» Как, по-твоему, не захочет ли «Меппс» купить нашу историю? Мы бы заработали деньги, которых не можем заработать музыкой. Что тебе сказали в больнице?
— Они опасаются, что я повторю свою попытку.
— Ничего удивительного. Такова цена, которую человеку приходится платить за свою выходку.
— Возможно.
— Не принимай это близко к сердцу. Профессионалы пытаются представить самоубийство как незрелый поступок человека, потерявшего душевное равновесие. Забавно, что самые одаренные в мире художники и ученые имеют склонность к этой глупости.
— Марианне тоже так говорила.
— Но тебя все-таки выписали из больницы?
— При условии, что я согласен принять необходимую мне помощь.
— А она тебе необходима?
— Гудвин Сеффле, психиатр, хочет беседовать со мной о музыке. По-моему, он собирается написать работу о душевных страданиях и музыке в качестве лекарства. Возможно, я помогу ему получить звание профессора, о котором он мечтает.
— Можно мне прийти на похороны? — спрашивает Габриель Холст. — Хотя я и не знал Марианне, у меня такое чувство, что это будет правильно.