- Солнце моё, что за чушь ты несёшь? Как вообще этот бред возможно выслушивать всерьёз? - цепляясь за тростинку надежды, вопрошал художник.
- Увы. Я хотела бы быть иной - человеком из плоти и крови. Но я - всего лишь фантом, мираж, частица твоего собственного сознания. За всё время, что мы были вместе, я ни разу не подняла бокала вина, не откусила кусочка яблока, не прикоснулась к тебе... - с тоской и болью выдохнула она. Словно почуяв неладное, ребёнок заплакал, и женщина принялась с любовью и заботой его раскачивать, тихо произнося успокаивающие слова.
- Но погоди, а как же все те ночи, что мы провели вместе, те светлые дни, когда мы гуляли, взявшись за руки, плавали по озеру на лодке или вырезали на нашем дереве признания в любви? - держась за колотящееся сердце, отказывался соглашаться мужчина.
- Милый мой, всё это тебе всего лишь показалось. К сожалению. И хотя я очень, очень сильно люблю тебя, ты - моя жизнь, а я - часть тебя, подобно ребру... - казалось, она хочет выразить всю боль и любовь в одной фразе, но не знает, как верно её сформулировать. - Я мечтаю лишь об одном - чтобы ты был счастлив. Но я не могу тебе это дать. И поэтому должна уйти. Будь счастлив, любимый...
Приблизившись, она коснулась своими губами его губ и медленно, подобно тому, как утренний сумрак исчезает в лучах рассвета, растворилась в воздухе, как и задремавший в её руках ребёнок. Пребывая в таком потрясении, какое только возможно в подобных обстоятельствах, художник прошёлся по комнате, не замечая, как роняет, разливая, краски, опрокидывает холсты и стулья. Держась одной рукой за стену, вдоль которой были развешаны всевозможные картины с Авророй и ребёнком, запечатленными вместе и порознь, он прошёл в детскую и, глядя на пустую колыбель, тихо подошёл и принялся раскачивать её, заливаясь слезами.
Ну как же, как же их не было? Как могло их не быть? Ведь они играли, любили, дружили, оставив отпечаток в его сердце и душе. Как могло их не быть, когда он всё чувствовал и осознавал - даже не столько физически, сколько душой. И пусть они даже были нереальными для всех остальных - они были реальными для него.
Почему она не посчиталась с тем, чего желает и хочет он? Почему она не спросила, что нужно ему, решив всё за двоих? По какому праву она могла так поступить? Из эгоизма? Или всё-таки из любви?
Вернувшись, он сел у стены и, обхватив голову руками, рассмеялся в голос. Вскоре смех перешёл в крик, а затем - мужчина вскочил и, схватив с тумбочки банку скипидара, запустил ею в стену.
Пройдя по комнате, он просматривал картины - всё, что осталось и служило живым свидетельством того, что это не было лишь сном и фантазией, - и словно бы наблюдал со стороны всю историю их любви и совместной жизни. Вот первый потрет, где она стоит обнажённая, без пошлости и вульгарности, как некий светлый и добрый символ красоты и женственности; другой, где она сидит напротив него в лодке, посреди озера; и так далее, вплоть до той самой последней картины, где его любимая Аврора стоит такая родная и близкая с их малым ребёнком на руках. Губы пытаются изобразить улыбку, но во взгляде уже читается грусть. И всё-таки она была, она жила, есть и будет жить в его мыслях, воспоминаниях и сердце. Он помнил, знал и любил её; и те чувства, которые он испытывал к ней, а она к нему, - были настоящими, даже если её саму не могли видеть другие люди. Во всяком случае - разве что на его картинах.
Взяв полотно в руки, он подавил в себе желание обнять его, прижав изо всех сил к груди, чтобы не смазать не успевшие высохнуть краски.
- И всё-таки, - печально вздохнув и отерев слёзы, улыбнулся художник. - У нас была самая лучшая на свете любовь. Даже если её и не было.