По дороге от Сан-Кассиано до автострады, до Фабро, до поворота на Орвието было тридцать шесть километров. Мы не далеко уехали, но Орвието находился в другом мире. От сонной тосканской деревушки, притулившейся между овечьими загонами к огромному каменному острову, выросшему в доисторические времена. Город казался паланкином, медленно плывущим над янтарным туманом. Мы за прошедшие недели столько раз поднимались к нему по холму, что мне следовало бы привыкнуть к его невероятной красоте. Я не привыкла. Сегодня мы здесь останемся. Будем здесь жить.
По какой-то возникшей в последний момент и, разумеется, оставшейся неизвестной причине, получить ключи от временного дома мы могли только назавтра. Самуэль позвонил в бар, чтобы оставить это сообщение и заодно предупредить, что у него есть для нас сюрприз. Не подъедем ли мы к его офису в семь часов?
Милая старая Вера с глазами-устрицами записала все это на бумажной салфетке своими крупными косыми каракулями и вручила нам, словно карту острова сокровищ. Потом продекламировала вслух и велела повторить, будто отправляла детей за покупками. Мы не прощались ни с ней, ни с посетителями бара, полагая, что тридцать шесть километров — не расстояние. «Мы будем часто приезжать», — говорили мы. «И вы будете приезжать в гости», — говорили мы, хотя за эти два года ни разу не возвращались в Венецию. Одни вехи в жизни сменяются другими.
Когда мы оставили машину за общественной библиотекой в Орвието, я почувствовала вполне понятную усталость и грусть, и меня ничуть не интересовал сюрприз Самуэля.
Он ожидал нас в переулке у своей конторы. Как я и думала, он не стал объяснять причин изменения в планах, зато сказал, что заказал для нас отличный номер в «Пикколомини» и тихий ужин в траттории на Виколо Синьорелли — в переулочке, отходившем от Виа дель Дуомо напротив палаццо Убальдини.
Он проводил нас в «Ла Гроттини» и представил Франко — маленькому одержимому, обвязанному накрахмаленным фартуком от груди в голубой рубашке до кончиков лаковых туфель. От него сильно пахло мускусом и пережаренными томатами, и он мне сразу понравился. Он занимался кухней — объяснил, что у его повара заболело ухо — и подавал, поскольку официант еще не пришел. Посетители занимали только два столика из десяти, но Франко, словно вооруженный ножом дервиш, вертелся между хлебной доской и окороком. Он раздвигал занавеску в дверях кухни, служившую кулисой героического немого фильма, звенел кастрюлями, фальцетом напевал что-то из «Дон Жуана», снова показывался из-за занавеса с блюдом пасты, высоко неся его, как церковный сосуд, и торжественно опускал его на стол. Он не останавливался и не умолкал ни на минуту.
Зал был маленьким, белые стены расписаны яркими пурпурными фресками — ими расплатился голодный японский художник, которого занесло в Орвието несколько лет назад, объяснил нам Франко. На фоне этих скромных стен блистало изобилие. Повсюду были ящики и полки с вином, круг пармезана, крошившийся от старости, цвета старого золота, с воткнутым в него серебряным ножиком, возлежал на мраморном пьедестале. На каждом шагу стояли корзины персиков и слив, прямо на веточках, и артишоков, кивающих с длинных покрытых листьями стеблей. Бочонок оливкового масла занимал позицию у двери. На огромном дубовом столе сверкал черничной начинкой длинный открытый пирог с тонкой корочкой, в хрустальном ведерке со льдом пенились густые сливки, а посередине торчала толстая палка коричной коры. На каждом столе беззаботно трепетали лепестками букетики диких фиалок. Я подняла глаза к сводчатому потолку и подумала: «Вот здесь, прямо над этими красными плитками — наша гостиная без пола, бывшая когда-то бальным залом, где скоро снова будет пол, надеюсь, что будет пол, и мы растопим камин, и зажжем свечи, и сядем за долгий ужин, и станем жить дальше». Этот вечер был изысканным и ошеломляющим, и я не могла решить: хочу ли, чтобы этот сон продолжался, или мне хочется сбежать по желтой скале к прежней конюшне. Но двери конюшни закрылись.
Мы поужинали красивыми простыми блюдами, поданными Франко, запили их «Примитиво» с холмов Кампаньи, выдержали его сокрушительные объятия, вышли в переулок и направились к отелю. Фернандо поднял глаза к кованым перилам, заросшим травой — нашему будущему балкону. Послал им воздушный поцелуй. В переулке Синьорелли слышались только тихие шаги котов и звон тарелок.
В ПРЕДВКУШЕНИИ БАЛЬНОГО ЗАЛА
Глава 5
ЗА ДВЕРЬЮ — УМБРИЯ
На следующее утро мы встретились с Самуэлем в нашем временном жилище. Примерно неделю назад мы бегло осмотрели его, но тогда я переживала период острого разочарования во всем этом предприятии и почти не обращала внимания на обстановку. И мало что запомнила, кроме общего ощущения порядка и сильного запаха мебельной полировки. Теперь Самуэль передал нам ключи, сказал, что ему надо бежать, чтобы мы заходили, если что понадобится, и, посылая воздушные поцелуи, оставил нас стоять посреди Виа Постьерла. Я сказала Фернандо, что Самуэль просто торопится снова залечь в постель.
Однако он очарователен, наш временный дом. Casa Povera семнадцатого века, лишенный украшений или «бедный» дом, бывшее здание доминиканского монастыря — покрытый бледной желтой штукатуркой, с черными ставнями и железными воротами. Узкая дорожка отделяет его от улицы. Комнаты совсем маленькие, с очень низкими потолками. Гостиная, столовая и кабинет расположены в полуподвале, а оттуда длинные пролеты каменной лестницы ведут к спальням и ванным. Повсюду полы из темных широких половиц и шершавые белые стены, полускрытые достойными музея произведениями искусства, развешенными во всех комнатах, но особенно внизу. Глубокие диваны и кресла, расставленные вокруг мраморного столика перед маленьким камином, покрыты белым полотном. Два ореховых шкафа заставлены разрозненной старинной керамикой из Деруты, в горке коллекция антикварной серебряной и хрустальной посуды. Огромный канделябр стоит на полу у очага, а к противоположной стене прислоняется, полностью скрывая ее, зеркало в золоченой раме. Тонкие красные килимские ковры устилают столовую, а на них стоит стол черного дерева и шесть кресел в плащах и юбках угольно-черного бархата. Наверху большая из двух спален тоже отделана белым полотном — драпировки, обивка стульев, покрывало на кровати. Пуховое одеяло из желтого атласа. Прямоугольная мраморная ванна — камень восхитительно истерт и потрескался — стоит на платформе в нескольких футах от кровати. Я повернула зеленый медный кран и восторженно завопила, увидев, как хлынула вода и витой шланг с душевой насадкой, похожей на телефонную трубку, выпустил вверх фонтан. Умбрийское крещение. Маленькая веранда за спальней была обставлена для завтраков, там стоял стол и кованые стулья с такими же полотняными подушками. Ванные были скромны и потрясающе хороши.
— Почему бы не поселиться здесь навсегда? — спросила я Фернандо, пока мы осматривали комнаты.
— Потому что дом не сдается в долгосрочную аренду. Самуэль сказал, здесь только что закончен ремонт. Мы — первые жильцы. Владелец собирается сдавать его на неделю или на месяц туристам. В разгар сезона за него будут просить пять миллионов лир в неделю, с услугами горничной. Думаю, Самуэль уговорил владельца на скидку. Тот наверняка обязан Самуэлю «любезностью», как они говорят. А Самуэль уступил его нам. Или, точнее, Убальдини. Словом, на лето и часть осени он наш.
— А кухня? — спросила я. — Где кухня?
Единственное, чего мы еще не видели во всем этом великолепии, была кухня. Мы спустились вниз и заново принялись открывать двери. Фернандо отворил дверь-жалюзи, за которой мы предполагали найти ripostiglio — кладовую, но скорее там скрывалась пропавшая кухня. Только это оказалась вовсе не кухня. Это был angolo cottura, кухонный уголок, как итальянские агенты недвижимости называют клетушки, обставленные шкафами, в которые, как кроватки «Мерфи», встроены раковины, плиты и холодильники. Последний крик моды в Милане, — не раз заверяли нас.