В то утро, стоя на площади — как на всех ежегодных festa di Corpus Domini в будущие годы, — мы говорили друг другу, что жизнь в нескольких шагах от такого торжества — достаточная причина дожидаться бального зала Убальдини. Мы не говорили о собственном кризисе веры, от которого я страдала больше, чем он. Не время для таких разговоров, когда само небо настроилось на чудо.
Темные яростные тучи пронеслись в солнечных лучах, как стремительные колесницы, и вслед за молнией раскатисто прогрохотал гром, пока не стихло все, кроме огромного церковного органа, исполняющего Баха, и двухсотголосого хора, поющего, словно в последний день мира. Вот появились вышивки четырнадцатого века, изображающие чудесное событие. Их, расправив на золоченых шестах, подняли вверх cavalieri в черных костюмах, и толпа смолкала при их приближении. За ними следовали тридцать мальчиков-служек в нарядах из грубой материи, со всей силой детской веры размахивающих кадилами. Задыхаясь от гордости, они поднимали сосуды высоко над головками в венчиках, и за ними тянулся благовонный туман, выстилавший дорогу для главного сокровища. Для самого алтарного покрова. Покров из Больсены виднелся за стеклом золотой раки, которую несли высоко над толпой, как подтверждение чуда или, скорее, трофей победы, и толпа замерла в восхищении. Последним, под балдахином, в окружении священников, шаркая по мостовой старческими ногами, прошел епископ, маленький и хрупкий, удерживавший ковчег ostensorio в складках пурпурного одеяния, и тут снова прогремел гром, а хор с органом соперничали с ним, и казалось, все звуки нисходят с небес. Мелодия звучала фортиссимо, возносясь до крещендо, а потом сквозь тучи прорвалось солнце, раненой чайкой вскрикнул ветер, и хлынул дождь, но никто не побежал. Никто не бросился под крышу. Люди только откидывали головы, подставляя лица под благословение льющихся с небес капель.
Глава 14
ВСЕ МЫ ЖИВЕМ НА РУИНАХ
В те дни я оставалась на Виа Постьерла одна, потому что Фернандо каждое утро уезжал работать с Князем, который наконец попросил ему немного помочь. Позвонив нам несколько недель назад, он сказал только:
— Fernando, bello mio, е ora, красавец мой, пора.
Я считала, что тоже могла бы помочь Барлоццо, и в первые несколько дней ездила к нему вместе с Фернандо и с обедом в корзинах и сумках. В доме полно было рабочих, выкладывающих старую плитку в палитре бурого, тускло-красного и бледно-розового — большими и маленькими квадратами, прямоугольниками и зигзагами, создавая на перекошенном полу мозаику и превращая просторные сумрачные комнаты в бедное подобие базилики Сан-Марко. Другие рабочие устанавливали водопроводные трубы, купленные Барлоццо на какой-то распродаже старья под Орте. Там же, на antichita, он нашел старую мраморную раковину для кухни и подвел к ней бронзовую трубку вместо крана. Ванна на львиных ножках была такой длинной, что Барлоццо мог поместиться в ней почти целиком. Растопыренные ножки занимали половину ванной комнаты. У другой стены он установил подобие каменной раковины, устроив и под ней сток. Рядом стоял длинный деревянный стол, а на нем — большой бело-голубой кувшин, солидный кусок мыла из Алеппо, бритва, расческа, зубная щетка, коробочка морской соли, медный фонарь со свечой и коробка из-под печенья со спичками. С ее крышки улыбалась женщина, ее тициановские волосы падали на белое платье, а зонтик защищал от солнца. На вбитом в стену гвозде висел кусок натуральной мешковины величиной с простыню — очевидно, вместо полотенца. Барлоццо сказал, что предпочитает наливать ванну кувшином из раковины, чем ломать превосходную стену, чтобы подвести трубу.
— И вообще, чтобы побриться, много воды не надо, — добавил он.
Он восстановил все камины, даже совсем разбитые, которые он складывал из обломков, как отчаянный Шалтай-Болтай, заново собирающий себя и свой мир. Почти все комнаты он выкрасил мрачной коричневой краской — единственной, какая в изобилии имелась на складе. Она не пригодилась для отеля, который закрылся, не успев открыться. Впрочем, комнаты с белыми потолками и полуметровыми галтелями, тоже выкрашенными в белый цвет, когда солнце, ветер и тени врывались в свободные пока от занавесок и ставен окна, принимали оттенок старого вишневого варенья. Где-то в руинах служебных пристроек он откопал ржавую чугунную люстру, оттер дочерна оливковым маслом и поставил на пол в гостиной, чтобы со временем повесить на место единственной пока лампочки. Единственного в доме электрического светильника.
Я принялась было подметать в одних комнатах, отскребать полы и окна в других, но не успела взяться за дело, как Барлоццо меня поймал и шуганул прочь.
— Стоит раз вымыть эти полы, и их придется мыть вечно. Я не собираюсь их мыть.
— Вообще?
— Вообще. Я иногда подметаю, но никогда не мою. В этом просто нет необходимости. Пройдет много лет, пока они по-настоящему будут нуждаться в мытье, а я так долго не проживу и не собираюсь возиться с полами. С меня хватит того, что полы у меня есть, и не стану я утруждать себя мытьем.
Точно так же он относился к окнам, сказав, что не станет покупать газеты, а если бы стал, то пустил бы их на растопку, а не на протирку стекол, которые все равно через час зальет дождь. И, кстати об экономии, известно ли мне, сколько винного уксуса уходит на протирку одного окна?
— Лучше уж я добавлю его себе в славную, холодную минеральную воду и с удовольствием выпью. Лучше прочистить горло, чем окно.
Кухню он раскрасил, как зрелую красную сливу. Ради меня, сообщил он, ради моей страсти к цветам. Так, подумала я, он дает понять, что это и моя кухня тоже. Кухонный камин, по-моему, получился самым красивым в доме: белый с желтизной мрамор с бордюром из черного базальта. Над ним, тоже черная, широкая каминная полка, и на ней — стопка книг и два желтоватых глиняных кувшина.
— Они очень старые, Чу. Еще от матери моей матери. Был еще один, но его я пока не нашел. Но найду. Как-нибудь нальем в них вина, да?
Рядом с камином на кресле из вишневого дерева лежал плед Флори — совсем как у нее в доме. Груды книг, банок для консервов, пирамиды тарелок и блюд у стены — наследство Флори и его матери, присутствие которых каким-то образом ощущалось здесь. Всему этому хозяйству скоро предстояло перебраться на полки, которые поднимались почти до самой свежепромасленной потолочной балки. Из балки торчали большие чугунные крючья, дожидающиеся окороков, гирлянд фиг и каштанов. Пока на них одиноко болтались вязка сухих колбасок и букетик сухих цветов. За кухонной дверью, справа, начиналась лестница. Длинная крутая, с замшелыми ступеньками, она вела в овощной погреб. Над его дверью нависали уцелевшие каким-то чудом виноградные лозы, толщиной с мужскую руку, узловатые и сплетающиеся аркой. За ними еще две ступеньки вниз, к плоским каменным плитам, врытым в земляной пол. Я задумалась, сколько же здесь сваливали тыкв и дынь, картошки и яблок и как долго они дожидались, пока в темноте появится женщина со свечой, чтобы набрать полный фартук плодов — каких хотела или какие были.
Барлоццо не был обременен ни мебелью, ни желанием ее приобрести. У него имелась кровать: та самая, на которой мать родила его и на которой умерла той послевоенной ночью.
— Я об этом не думаю. Вовсе нет. Кровать сделал ее отец, она на ней родилась. На ней и умерла. Если повезет, и я умру. Это часть меня, — говорил он, проводя длинной сухой ладонью по темному от времени дереву. — Почти все мы живем на руинах, Чу. На собственных или в полученных по наследству. Руины повсюду. В молодости мне никуда не деться было от руин семьи. Я думал, мне ничего не остается, как принять их. Но будь я проклят, если передам их следующему поколению, думал я. Пусть эта боль умрет со мной. Потому-то я и не женился на Флори. Но я ошибался. Если бы мы построили жизнь на двоих, а может, и с детьми, мне думается, мы могли бы превратить те руины во что-нибудь недурное. Я думаю, вдвоем мы сумели бы усыпить демонов, если не вовсе изгнать. Это, конечно, образно говоря. Старый дом, каким он был и какой он теперь, невольно наводит на эти мысли. Но я, когда чинил дом, чувствовал, будто чиню не только его. Хоть что-то поправляю. Но я так устал, Чу. Ты понимаешь?