— Пожалуйста, подберите рубашку и платок. И не пришлете ли пакеты в «Порта Росса»? — Барлоццо протянул продавцу кредитную карту.
Я прежде не знала, что фуражиры имеют кредитные карты и что они одеваются в желтые кожаные брюки с кофейными пиджаками и платками. Разумеется, ни Князь, ни comesso даже не упомянули о деньгах. Это было бы совершенно неприлично.
— Ну вот, не так уж долго, верно? — только пот, поблескивавший на верхней губе Барлоццо, выдавал его волнение из-за покупок. Или он волновался из-за непомерной суммы, которую наверняка придется за них выложить? То, что мы глазели на него, разинув рты, его устраивало, он такого эффекта и добивался.
— По-моему, на костюм ты потратил больше, чем на руины, — в Фернандо заговорил банкир.
— Может, и так. Но я и сам — развалина. Приходится иногда поработать над реставрацией самого себя.
Мы решили, что покупки для меня отложим напоследок, и Барлоццо объявил, что теперь очередь Фернандо. Я хорошо знала, что прежде, чем черничные глаза остановятся хотя бы на паре джинсов, ему придется перещупать и поразмыслить над сотнями пар, погладить подбородок, задумчиво взяться за лоб, примерить одну-две пары, отказаться от обеих и в конце концов купить несколько. И все это будет проделано после того, как он поклянется, что джинсы ему совершенно не нужны. Что мы втроем теперь должны пуститься в погоню за «чем-нибудь твидовым», ни с того ни с сего понадобившимся моему мужу.
— Вы не хотите походить вдвоем, без меня? Вы же знаете, я засматриваюсь на каждую витрину и…
Князь видел меня насквозь.
— Раз уж я так удачно выбрал, — сказал он, — я собирался предложить себя в советники Фернандо. Как насчет встретиться в пять в отеле?
Фернандо начал было спорить, но я заткнула ему рот поцелуем, пожелала хорошо провести день и выскочила на Виа Торнабуони, едва зажегся зеленый свет, крикнув через плечо сквозь шум машин:
— A piu tardi, belli, позже, красавчики!
Фернандо завопил мне вслед:
— Dai fratelli, allʼuna е mezzo!
Он хотел пообедать вместе в половину второго.
— Ci provero, mа se ritardo non aspettatemi piu di tanto, постараюсь, но если не приду, долго не ждите!
Ха! Октябрьское утро, я влюблена, полна сил, Флоренция в моем распоряжении, я люблю своих детей, и дети любят меня, Фернандо счастлив, и Барлоццо, кажется, ничего, оба они веселятся, хлеб не ждет, чтобы его вытащили из печи, работа не требует, чтобы ее отослали с вечерней почтой, на груди у меня висит и стучит в мое сердце маленький бархатный кошелек с губной помадой и пачкой лир. Первая остановка — Орсанмикеле.
В 750 году, при Лонгобардах, эта маленькая церковь была посвящена святому Михаилу Архангелу, и примерно с тех же времен флорентийцы прозвали ее Орсанмикеле — так звучит на местном диалекте Орто ди Сан-Микеле, сад святого Михаила. Она прожила одну жизнь, будучи монастырем, вторую — зерновым рынком, а теперь снова была освящена как церковь, на мой взгляд, самая красивая во Флоренции. Я, как обычно, поставила одиннадцать свечек — по одной на каждую душу из тех, кого я считала любимыми и близкими. Последнюю я всегда зажигала за Фернандо. В церкви я была одна и прошла вдоль ряда больших белых свечей, ведущего к алтарю. Их тонкие трепещущие огоньки будто тропа в полумраке. Один желтый луч падал на переднюю скамью, и я села на нее в отзвуке песнопений, в запахе горящих благовоний.
Выйдя на солнце, я отправилась в «Джилли» на Пьяцца делла Репубблика, заняла столик под навесом и попросила un sorbetto di mella cotogna — айвовый шербет. Официант был незнакомый. Со своими густыми светлыми волосами, собранными в конский хвост, он вполне сошел бы за князя гибеллинов, если бы сменил смокинг на бархатный наряд. Он поставил передо мной мороженое на серебряном блюдце и прислонил к нему длинную ложку в форме лопатки. И поставил стакан воды. Мне вспомнилось другое серебряное блюдце.
К нему тоже подавали ложку-лопаточку с длинной ручкой, и я раскапывала ею глубины ванильного мороженого, скрывавшего ложку горячей шоколадной помадки. Оргия происходила у «Ферруччи», на северном углу Уоррен-стрит. Стоила она двадцать центов. Мария каждую пятницу давала мне доллар, после того, как я ходила с ней к мяснику и в бакалею, где пахло соленой рыбой и плесневелым сыром и где продавец по имени Анджело дарил мне горсточку сморщенных маслин в бумажном кульке. Я уже овладела действием деления и могла подсчитать, что на доллар могу пять раз в неделю побывать у «Ферруччи», если ничего не потрачу на другие покупки. Я обошла те места, по соседству, куда мне разрешали ходить одной, и оценила все возможности. Леденцы за пенни у «Стерна». Кусок пиццы с большой коркой от «Перрека». Пышки в «Витарич». Ломтик торта-мороженого с розовым, зеленым и кофейным слоями у «Чивителло». Впрочем, я наотрез отказалась от каких-либо торговых отношений с «Чивителло», когда узнала, что он насмерть соперничает с «Ферруччи», поставив свое заведение напротив него и заманивая почти все венчания, первые причастия и конфирмации бесконечными пористыми «персиками», фаршированными шоколадом и облитыми блестящей розовой глазурью. Все это мне быстро объяснил Альберто.
Я, не долго думая, решила, что буду чередовать визиты в остальные гастрономические заведения и только у «Ферруччи» буду постоянным клиентом. Каждую субботу, с утра. Я понимала, что пять пломбиров с горячей помадкой никогда не будут так хороши на вкус, как один, и я с субботы до субботы дожидалась времени, когда поверну ручку стеклянной двери, и внутри звякнет колокольчик, и из пекарни в заднем помещении пришаркает Альберто. Он вытрет руки маленьким полотенчиком, висящим на плече. Я всегда поначалу стеснялась. Лучше бы я была из тех клиентов, которые заходят купить две дюжины фисташковых пирожков или фунт печений с кунжутом, словом, пусть бы покупка моя была достаточно солидной, чтобы ради нее оторваться от щеточек для печенья и больших толстых мешков с кондитерской обсыпкой. Но я убеждала себя, что ему нужен перерыв.
Сколько я помню, Альберто никогда не улыбался, но он говорил: «Привет-маленькая-леди-как-дела-в-это-прекрас-ное-утро?», выпаливая все приветствие единым духом. Мне это нравилось. Как на другом языке. Хотя я бывала у него по субботам только одно лето, мне кажется, он ждал моих визитов так же, как и я. На свой скромный лад Альберто обладал тем, что я позже поняла как редкостная доброжелательность к людям. Он умел дать человеку понять, что тот важен.
Я влезала на табуретку, как на коня. Опиралась одной ногой на хромированное кольцо, забрасывала другую на черное кожаное сидение, придерживаясь за край прилавка, как за луку седла. Я устраивалась в седле, клала локти на прилавок и оглядывалась по сторонам. Здесь был рай. Я изучала бутылки с сиропами и ликерами на мраморных полках вдоль зеркальной стены — экзотические эликсиры, предназначенные для дам в шляпках с вуалями на прическах «под пажа», а не для меня, в платьице с желтыми полосками, с комариными укусами на ногах. Хоть я по субботам и мазала губы помадой. Альберто никогда не спрашивал, что я хочу заказать, понимая, что я верна своему выбору. Словно волшебник, перебирающий свои снадобья, он медленно выставлял все, что мне требовалось. Первым делом включал горелку под шоколадом, помешивал его деревянной лопаткой, и от горьковато-сладкого запаха я глотала слюнки. Он смачивал холодной водой серебряное блюдце, стряхивал капли, зачерпывал шоколад и, теперь уже быстрым движением, покрывал его мороженым, разглаживал вровень с краями блюдца, так что девственно-белая гладь целиком скрывала под собой горячую густую помадку. Альберто действовал безупречно. Он ставил серебряное блюдце на большое розовое блюдо с салфеткой, клал рядом серебряную лопаточку изгибом вниз и толкал все по гладкому прилавку, так что угощение оказывалось прямо предо мной.