Не думаю, что мы с Альберто много разговаривали. К тому времени я знала от Марии, что он был другом моего отца. Мне хотелось услышать от него, как я похожа на отца. Мне хотелось, чтобы он сказал, что если бы кто-нибудь спросил у него: «Которая здесь дочка С.?», он бы мигом выбрал меня из толпы. Во всяком случае, так говорили дамы в страховой конторе на Стэйт-стрит, где мы с Марией дожидались выплаты ее месячной премии, и в электрической компании, где мы оплачивали счет, и еще раз, когда мы однажды утром выходили из церкви, и какой-то человек по имени Барнс сказал, что я — вылитая С. Я спросила у Марии, что это значит, и она объяснила, смеясь сквозь слезы. А я не плакала, потому что мне казалась, что быть на кого-то похожей — значит, принадлежать ему, а мне больше всего на свете хотелось принадлежать С. Но Альберто никогда не заговаривал о моем отце. Ни разу, даже когда я, поглядывая, как он готовит мой заказ, привставала на табуретке и поворачивала голову, чтобы он мог разглядеть меня в профиль. Я надеялась, что он, увидев мой профиль, непременно скажет: «Знаете, маленькая леди, вы наверняка дочка С. Наверняка».
В конце концов я бросала позировать и приступала к делу. Как только я бралась за серебряную лопаточку, Альберто принимался за работу, поправляя что-то в другой части кондитерской. Он давал мне сосредоточиться на мороженом, на его вкусе рядом с горячим вкусом помадки. Холодное на горячем. Горячее до дрожи. Иногда я пробовала отдельно мороженое, а потом отдельно шоколад, а потом их вместе. Я ела не спеша, проводя лопаткой по языку сверху вниз, и думала о разных вещах. Думала, будут ли те, кто тебя любили — на самом деле любили, — любить тебя всегда. Любить даже тогда, когда они ушли. И думала, как странно, что дольше всего остается во рту вкус ванили. Как когда хлебнешь из маленькой серебряной бутылочки в кладовке у Марии. И я всегда, сидя в седле перед серебряным блюдцем с мороженым, думала о С., гадала, буду ли всегда любить его так, как люблю теперь. Я сидела тихо, чувствуя, как тает на языке вкус ванили. Но я была уверена, что моя любовь к С. никогда не растает. В себе я не сомневалась, и это было хорошо. Было на кого положиться. Последние несколько ложек были почти жидкими. Я выскребала блюдце лопаточкой и, не стесняясь, вылизывала его. Затем происходила церемония с водой «Виши».
Альберто выставлял на прилавок зеленую бутылочку с бело-голубой этикеткой, придерживал ее одной рукой и срывал крышечку открывашкой, извлеченной из кармана, выпускал пузырьки и наливал воду в металлическую чашку, запотевшую от холода. Он проделывал это в тот самый момент, когда я отставляла вылизанное до блеска блюдце и могла потянуться за водой.
— Холодная, в самый раз, — неизменно говорил он, стоя передо мной в бумажном колпаке, и от него пахло сахарной пудрой, и он ждал, пока я выпью, чмокая губами, как будто пил вместе со мной. Он никогда не брал с меня денег за воду. Много лет спустя я узнала, что мой отец больше всего любил воду «Виши». Альберто, конечно, наливал воду для друга.
Эти полные чувств и одинокие визиты к Альберто отчасти определили мой характер, положили начало целой жизни пиршеств, когда скудных, когда декадентских. Чаще всего, лукулловых. Думаю, именно те субботние утра у «Ферруччи» научили меня спокойно обедать в одиночестве, где бы я ни оказалась. Даже в собственном доме. Часто, готовя сложный ужин и изящно накрывая стол для самой себя, я вспоминала крепкую девчушку, оседлавшую черную кожаную табуретку и сосредоточенно работающую серебряной лопаткой. Сильно ли я отличаюсь от нее здесь и теперь, когда сижу на флорентийской пьяцце с другой серебряной лопаткой? Как и тогда, я думала о С. Как и тогда, любила его, и это по-прежнему было хорошо. Маленькая девочка крепко держалась судьбы, целиком доверяя ей. И я тоже.
Я прошла по Виа Калимала до «Гуйя», как всегда, разглядывая витрины. Я и дальше бы рассматривала, но вспомнила, что сегодня я шикую. Можно что-нибудь купить. Я высмотрела юбку, которую хотелось пощупать. Светло-светло серый атлас, длинная, пышная. И на шейке вешалки шаль, шарф или просто отрезок материи. Я зашла, спросила юбку моего размера, и три продавщицы закачали головами, зацокали языками.
— Е terminate, signora, mi dispiace tanto.
Мой размер уже распродан, и они сообща жалели меня. Я догадалась, что это еще одно прочтение флорентийской коммерческой драмы. Они разыгрывали оперетту, чтобы подогреть во мне желание купить юбку. Я им подыграла:
— Как обидно! Я искала как раз такую юбку. Ма, la prossima volta. Ну, может быть, в другой раз.
Отказавшись подыскать что-то еще по своему вкусу, я направилась к выходу, совершив изящный переход к следующей сцене, в которой они показали мне десять юбок и шесть платьев, которые мне наверняка не подходили, чтобы окончательно убедить, что мне нужен только серый атлас и ничто другое. Действие оживилось, когда одна из них подала реплику:
— Ма, Alessia, guarda un poʼin magazzino, solo per sicurezza, загляни в кладовую, просто проверить.
Алессия удалилась изображать поиски юбки, о существовании и местонахождении которой знала точно, а тем временем две другие развлекали меня рассказами, как мгновенно разлетаются именно эти юбки, а они закупают всего по одной трех самых распространенных размеров и…
— Eccola.
Алессиа поднимает вверх юбку, и три грации уверяют, что это чудо.
Я была так уверена, что это — мое, что купила ее без примерки и вылетела за дверь, немножко раскаиваясь, что подпортила им игру. В другой раз я бы довела до конца шоу, которое начинается с тихого отказа, продолжается похоронными физиономиями, которые освещаются, когда кто-то вспоминает, что на какой-то забытой полке, или вешалке, или в кладовке завалялся желанный предмет. Только для меня.
С тех пор как я рассталась с Фернандо и Барлоццо, прошло меньше часа, и я решила посетить парикмахера. День едва начался.
Я четыре года слушала рассказы о заведении под названием «Контрасты». Оно, как мне помнилось, приткнулось где-то за Пьяцца делла Синьориа, а я как раз туда и направлялась. Попав сюда и дождавшись консультации колориста, я услышала собственный голос:
— Я хочу волосы цвета красной меди.
Он со снисходительной улыбкой заверил меня, что за это утро ему приходилось слышать и более неумеренные требования. Если Князь впервые в жизни покупал во Флоренции кожаные штаны, то я впервые перекрашивала волосы. Он продолжал:
— Прежде всего, надо обесцветить ваши. Они слишком темные, более светлый оттенок на них не ляжет. Я прошу вас обещать, что вы не станете смотреться в зеркало после окончания этой, первой стадии, а спокойно будете пить чай и доверять мне. Потом мы наложим медный цвет, подождем с полчаса, смоем, вымоем шампунем…
Он повторял мне все снова и снова, описывая каждые полшага спокойнейшим голосом, заглядывая в глаза, придирчиво изучая мою кожу, направляя мне в лицо свет лампы. Предоперационная подготовка прошла настолько успешно, что я доверила бы ему удалить мне миндалины, будь они еще при мне.
Я провела спиной к зеркалу три часа. Почти три с половиной. За это время колорист не раз проводил тихую консультацию со стилистом. Я чувствовала, что они довольны. Кто-то из них начал массировать мне голову пеной, добавляя все больше, затем перешел к гелю. Оба одновременно просушили мне волосы диффузорами. Я все еще ничего не видела. Оба одновременно выключили машинки и развернули мое кресло, позволив взглянуть правде в лицо. Все как я просила. Я провела руками по волосам цвета красной медной проволоки. Это мои волосы. Моя собственная длинная, завитая медная проволока. Я решила, что я ее люблю. И тут же поняла, что ненавижу. Я посмотрела еще раз. Все же больше люблю, чем ненавижу. Спокойный голос колориста внушал мне, что, как он и предполагал, этот цвет мне больше к лицу, чем мой натуральный.
— У вас бледная кожа рыжеволосой, синьора. Ваши темные волосы были ошибкой природы. Неудачным сочетанием ДНК. Как неправильный нос. У вас верное чутье. Вы были задуманы именно такой.
Он не умолкал: затронул европейскую историю и ее влияние на оттенки кожи и волос, поделился со мной подозрением, что у меня были русские или восточно-европейские предки — венгры, чехи или поляки, — которые в какой-то момент скрестились с рыжеволосыми норманнами. Он явно сомневался, что мне об этом что-то известно, и не расспрашивал меня о происхождении, а уведомлял о нем. Я крутила в руках кошелек и мяла в руках свитер. Подумать только, что бы он вызнал обо мне, случись ему удалять мне гланды!