И снова она пошатнулась. Но не от того, что была ослеплена. Не от того, что была изумлена. Не от восторга. Тысячи подсолнухов уставились на нее таким черным взглядом, что она даже на шаг отступила. И ей потребовалось время, чтобы понять: да, да, это те самые подсолнухи, их подсолнухи, просто в них не осталось ни капли той желтизны, от которой кружилась голова. Только обугленные невидимым жарким огнем головки.
Рисуя, Матильда никогда не обращалась к черной краске. Этот цвет она всю свою долгую жизнь ненавидела. И даже не воспринимала как цвет. Даже на картине, посвященной смерти Собаки, принадлежавшей Феликсу, не было ни единой черной точки.
Леон, который, казалось, читал мысли Матильды, уселся у ее ног и тоже стал изучать масштабы бедствия. Они вместе слушали жалобу цветов. Все почерневшие и съежившиеся головки говорили одно и то же, они повторяли и повторяли Матильде: Реми здесь нет, он не придет, не жди…
Она приложила правую руку козырьком к глазам… Какой далекой казалась ферма под охряной крышей, находившаяся по ту сторону поля… Но, может быть, все-таки он видит ее оттуда, потому что именно оттуда — сквозь подсолнухи — он наверняка на нее смотрит, пусть даже его заперли, силком загнали и заперли в козьем загоне.
То, что Леон был рядом, успокаивало. Ей казалось, что он становится все больше и больше похож на Собаку. Может быть, некоторые собаки воскресают у нового хозяина, а не умирают насовсем?..
Матильда ждала долго, очень долго, посылая поверх черных подсолнухов тяжелые вздохи. Из этого состояния ее вывел пес, внезапно засуетившийся так, будто ему приспичило куда-то идти. Она в последний раз вздохнула и следом за припустившимся вприпрыжку Леоном потащилась по тропинке — в направлении качелей.
У Матильды не было часов, но она чувствовала, как быстро, слишком быстро бежит время. Невозможно быстро. К боли, которую звали Реми, прибавилась другая боль. Она родилась из ужаса: а вдруг придется сесть в поезд, даже не сказав «до свидания», даже не сказав «прощай»…
Если случится именно так, она умрет или, в крайнем случае, так тяжело заболеет, что любимая мамочка начнет с ума сходить, и сдастся, и сама отправит их в Италию, умоляя скорее пожениться, упрашивая простить ее…
В этот момент Матильда ничего не видела, она перебирала в уме все известные ей болезни и выбирала из них самую тяжелую, такую, которая непременно принудит Селину принять решение, способное сделать их счастливыми. Громкий лай заставил ее вздрогнуть.
Матильда подняла голову. В нескольких метрах впереди, на ее собственном качельном месте, сидел мальчик в полосатой сине-белой тельняшке и смотрел, как они с Леоном приближаются.
Всегда были и будут мальчики, которые смотрят на то, как девочки приближаются к ним, но никогда не было и не будет такого сияющего взгляда — взгляда, от которого исходят лучи света и тянутся к ней, и сплетаются между небом и землей, образуя золотую нить, чтобы она — ослепленная — могла взлететь повыше.
Барабанная дробь.
Когда между ними осталось не больше метра, он протянул руку, свою руку с квадратными кончиками пальцев, и притянул к себе Матильду.
Теперь они стояли друг против друга, мальчик и девочка. Они молча смотрели и знали: нет, такого не было никогда, такого никогда не будет.
Барабанное сердце билось под дорожным платьем неровно: бабах — от счастья, бабах — от отчаяния. От счастья, что она видит Реми. От отчаяния, что вот сейчас она его покинет. Разве можно выжить, когда с тобой делается подобное? Ей показалось, что тяжелая болезнь нашла ее сама, тут и выбирать нечего: она умрет из-за сердца, это из-за сердца она умрет…
— Не видел я раньше этого платья, — сказал Реми, надо же ему было хоть что-то сказать.
— Специальное платье для поезда, — объяснила Матильда, стараясь говорить как можно непринужденнее.
— То, в горошек, мне нравится больше!
— И мне тоже… — Матильда подумала о том, как была одета прошедшей ночью. — Значит, ты все-таки приходил в хижину? — вдруг растревожилась она.
— Нет. Я не мог.
— Тебя ударили по щеке?
— Да.
— И меня тоже. Тебе было больно, а?
— He-а, совсем не больно, — ответил мужественный Реми, ее храбрец, ее волк Реми, и вид у него был такой гордый, что Матильда сразу поняла: конечно, там была не одна-единственная пощечина.