И теперь здесь, в самом центре города, в этой гостиной, когда-то полной голосов и помнящей сплетения тел, паук тоже скрепил некие узы, почтил своим присутствием покой и уединение, поблагодарил хозяйку за тишину и полумрак, за то, что здесь не гуляет тряпка, наградил за рассчитанную медлительность, за новый ритм, за плавное покачивание.
Соланж с улыбкой взглянула на нового друга, разделившего с ней безмятежный покой. Значит, отныне они вдвоем будут ткать умиротворение, подвешивать время к прозрачным нитям своих жизней, удаленных от мира и переплетенных между собой, вдвоем будут покачиваться в пустоте.
Она осторожно прикрыла дверь гостиной, пообещав себе при случае раздобыть какую-нибудь научную книгу о пауках.
Умащиваясь под одеялом, она, как и каждый день, размышляла о том, до чего восхитительно, укладываясь в постель, ощущать не предельную усталость, не полное изнеможение, а всего лишь некую вечернюю истому, влекущую к отдыху, скорее сладостную, чем властную потребность в восстановлении сил.
Появление паука отодвинуло куда-то далеко неприятную сцену в автобусе, о которой Соланж решила больше не думать.
Со стоявшей на тумбочке фотографии в купленной специально для нее — для этой фотокарточки из альбома — стеклянной рамке мать, одетая в серый костюм, смотрела на Соланж.
«Мы прямо как сестры», — в который уже раз поду, мала она, но снова, тоже в который раз, ее поразила печаль во взгляде матери, затуманившая лицо меланхолия. Казалось, будто возраст наложил свой отпечаток, насильственно исказил черты.
Соланж потягивала травяной чай, вздыхая от наслаждения. И думала о том, как ей повезло по сравнению с этой сестрой-матерью, так горестно пережившей предательство старости, потому что матери не удалось, как сделала она, Соланж, двинуться старости навстречу.
Сладкая истома завладела каждой клеточкой ее тела, а потом и мысли, проникнутые той же сладостью, медленно заволоклись туманом. Сон пришел сам собой, вежливо и скромно постучавшись у врат тела, зная, что его ждут с последним глотком вербены с медом.
~~~
Соланж идет по улице.
Она никого не встретила в сквере, если не считать садовника, который приставал к ней с нескромными расспросами, сам же и заглушая их ревом газонокосилки, ожесточенно набрасывавшейся на последние несчастные травинки (а ведь Морковке зелень просто необходима!). Закрыв за собой калитку, она подумала, что хорошо бы прогуляться по Большим Бульварам. Наверное, это из-за сна, приснившегося ей сегодня ночью. На этот раз Дама в синем, вместо того чтобы идти рядом с ней и разговаривать, таинственным образом растворилась в толпе, пряча лицо.
Соланж идет по улице, в сплошном человеческом потоке.
Вокруг нее люди нетерпеливо переминаются с ноги на ногу. Она приостанавливается. Ее обгоняют, раздраженно на нее оглядываясь, затем ускоряют шаг, им непременно надо вернуться в общий поток, подстроиться под общий темп, слиться в едином порыве, можно подумать, они сговорились, можно подумать, все стремятся к единой цели.
Соланж идет спокойно.
Она прогуливается, а все остальные бегут.
От суеты вокруг собственная неспешность делается особенно упоительной.
Она думает о пауке, о его медленном и осторожном продвижении по прозрачной нити на самом верху крайнего стеклышка. Соланж тоже продвигается по своей паутинке, медленно и осторожно, без всякого насилия над собой следуя по нити своей судьбы.
Она идет, аккуратно переставляя ноги, старательно отмеряя и выверяя каждое прикосновение ступни к асфальту, плавно покачиваясь на ходу.
По асфальту плывет, чуть колышется, тень голубой шляпки: цветок, склоняющийся под легким ветерком.
Она наклоняет голову, прислушиваясь к равномерному шуршанию темно-синего шелкового платья о светлые хлопчатобумажные чулки.
От разгоряченной быстрой ходьбой толпы исходит легкий, но довольно противный запашок, неотвязный, как усталость. Грохот ног отдается звоном в голове. Можно подумать, где-то рядом бьют в барабаны.