Соланж мелкими аккуратными шажками пробирается между ними к своему рабочему месту, по пути награждая каждого из сослуживцев невинной улыбкой. Снимает жакет и бережно вешает его на спинку стула.
Колетт, верная подружка, бросается к ней.
— Что случилось, Соланж? — спрашивает она скорее с тревогой, чем с любопытством.
— Да ничего… ровным счетом ничего!.. — ангельским тоном отвечает Соланж.
— Ты не больна… с тобой все в порядке?
— С чего бы мне заболеть. Здорова. Очень хорошо себя чувствую. Больше того, я чувствую себя просто замечательно.
Соланж поднимает глаза: Колетт кусает губы, на ней прямо-таки лица нет.
— Ну ладно… в общем, если что — я здесь.
— Да… Спасибо, Колетт, но я тебя уверяю, что…
Соланж с нежностью смотрит вслед подруге. Надо бы ей как-нибудь при случае сказать, что джинсы слишком уж сильно ее обтягивают.
На стол Соланж падает розовая бумажка. Записочка от Жан-Пьера. Он каждое утро вот так вот ее приветствует — розовым подношением с несколькими кружащими голову строчками.
Соланж едва успевает сесть, как звонит телефон. Продюсер одного из фильмов, которыми она занималась. Он очень доволен. Он с восторгом пересказывает статью из сегодняшней газеты и хвалит Соланж так, как будто она и есть автор. Конечно, отчасти это ее рук дело, она продиктовала спешащему журналисту несколько восхитительных формулировок, но не более того; к тому же лично ей фильм показался бессмысленным. Билетов продают больше? Ну и отлично. Соланж тоже вполне довольна. Они обсуждают тяжелую артиллерию, которую следует пустить в ход: интервью с режиссером в вечернем выпуске новостей, портрет исполнителя главной роли на обложке «Пари-Матч». Ничего не скажешь, Соланж хорошо поработала. Тем не менее, стоило ей положить трубку, как ее собственный энтузиазм разом угас. К горлу тошнотой подкатила беспредельная усталость.
Машинально разворачивая послание Жана-Пьера, который, скорее всего, подглядывал за ней краешком глаза, она думала о своей профессии, которой занималась до сих пор с таким усердием. Думала о том, с какой страстью и неразборчивостью защищала правых и неправых, как неутомимо обрабатывала цензоров, неизменно обольщая, а иногда и прибегая к грубой лести.
«Пресс-атташе»… До Соланж внезапно дошла двусмысленность, заключенная в названии ее должности. Она-то воспринимала это «attchéе» как привязанность, считала, что ее удерживают здесь теплые чувства, истинная сердечная склонность, и вдруг оказалось, что на самом деле она связана, что ее просто держат, как собачку на поводке. Мало того. Оказывается, она по собственной воле не только приковала себя к прессе, но и очутилась под прессом, придавлена им. Но и это еще не все: в названии ее должности слышится оттенок спешки, темпа presto, поминутной необходимости куда-то успевать, и потому настоящее тотчас же оказывается прошлым, оно неизменно запаздывает.
Вот как рассуждает Соланж, пока вокруг нее трезвонят телефоны, мелькают страницы газет, кипит работа, с которой она пятнадцать лет справлялась, не пытаясь даже самую малость взбунтоваться, как ни давил на нее безжалостный пресс. Рассуждает — и одновременно разворачивает розовую бумажку, незыблемый знак мужского постоянства.
И читает: «У моей бабушки был серый костюм вроде этого. Он тебе потрясающе идет… Да, чуть не забыл сказать: я очень любил бабушку… Доброе утро! Твой верный Жан-Пьер».
Соланж несколько раз перечитала коротенькую записку. Нет, дело не в том, что ее так уж волновали признания Жан-Пьера, — он, конечно, очень симпатичный, но ему давно нечем ее удивить. Все дело в слове: впервые ей адресовано это слово — «бабушка»… Еще вчера она, разумеется, обиделась бы. Слово показалось бы ей оскорбительным, хлестнуло бы больнее пощечины. А вот теперь она, напротив, смакует его, словно оно заполняет какой-то пробел, будто Жан-Пьеру удалось найти имя для неизреченного, невысказанного желания, жаждущего определенности. Это слово ей подходит. Оно ей нравится. Оно идет ей, как этот высвобожденный из полотняного чехла серый костюм. Разве не его она подыскивала все утро, когда думала о Дельфине? На этот раз, спасибо Жан-Пьеру (до чего же он хороший парень, этот Жан-Пьер!), она его поймала. Нечто «за пределами матери»… Как же она сразу не догадалась? Оно самое. Бабушка, мамина мама, бабушка маму во всем превосходит, бабушка больше знает, она умнее, она мудрее, она нежнее, она… Соланж повернула голову к нечаянному пророку, приславшему ей разгадку. Жан-Пьер так покраснел, заполыхал таким алым светом, что, и не глядя на Соланж, можно было понять, какой ослепительной улыбкой она наградила своего верного рыцаря…