Марта оглядела свои хлопчатобумажные чулки: ноги казались просто голыми — без туфель-то. Глаза ее затуманились. Наверное, от кьянти. Или от гусиного паштета.
Она снова задумалась, потом ответила:
— Не совсем, это верно… Не совсем одно и то же…
Теперь глаза Человека-с-тысячей-шарфов стали вылитые горящие головешки. Губы Марты пересохли еще больше, чем нос Собаки, спавшей у их ног и вздыхавшей во сне.
— Однажды я напишу ваш портрет на этой софе, не откажетесь, Марта?
Настал черед неуверенности для Человека-с-тысячей-шарфов: «Может, зря я так сказал?» Его стариковское лицо запылало — впрочем, вполне вероятно, это были отсветы от красных занавесок, которые он задернул, войдя в мастерскую, чтобы замкнуть пространство, если не для того, чтобы замкнуть время. Остановись, мгновенье, ты прекрасно… Может быть, может быть, для этого…
Он снял с шеи шарф. Нет, не шарф, шейный платок цвета граната, тот самый — с кашмирским орнаментом.
Марта подумала: наверное, это его любимый платок, самый любимый из всего, чем он прикрывает шею, — и вдруг осознала, что он впервые позволил себе разоблачиться при ней.
Мысль эта чрезвычайно ее взволновала. Чуть ли не до белого каления довела. Ей почудилось, что сердце сейчас выскочит из груди, и она решила, что надо заговорить, чтобы оно вернулось на место и забилось в привычном ритме.
Человек-с-тысячей-шарфов стоял у софы — платок в руке, шея голая. Их отделяла друг от друга только Собака, но даже Собака теперь затихла и больше не вздыхала. Казалось, она хочет услышать, что ответит Марта.
— Можно, я вам кое-что скажу? — спросила она, чтобы произнести хоть что-нибудь, чтобы нарушить тишину.
— Да, разумеется.
— Знаете, как я вас называю, когда думаю о вас?
— Откуда же?.. А как?
— Я называю вас «Человек-с-тысячей-шарфов»… Вам нравится?
— Нравится, — он выдержал паузу. — Я и впрямь всегда их надеваю, вы видели, но сейчас… сегодня с этим шейным платком я чувствую себя увереннее… более уверенным в себе… понимаете?
— Да-да, понимаю… Как я, когда я в шляпе…
Марта и Человек-с-тысячей-шарфов обменялись взглядами: он — без шарфа, она — без шляпки, которую только что бросила на стул вместе с перчатками из тонкой шелковой нити и маленькой кожаной плетеной сумочкой.
И вот они оба остались беззащитными — в этот поздний вечерний час, в этот поздний час их жизни.
Собака испустила протяжный вздох — будто от полноты ощущений.
~~~
В столовой царил невероятный кавардак, такое способны устроить только женщины. Можно сказать: невероятно и сладостно женственный кавардак здесь царил.
Повсюду — разноцветные куски тканей, ткани, ткани, ткани в неисчислимых количествах: впечатляющее зрелище! Стол, стулья, кушетка — вся мебель была реквизирована ради такого случая. Марта, Селина и Матильда зарылись в эту пеструю гору чуть не с головой.
Марта выбирала из предложенных Селиной образчиков набивную ткань. Выбрала. И оказалась непреклонна: только эта, во-он та — с рассыпанными по перламутровому фону ярко-красными цветами, то свивающимися в гирлянды, то сливающимися, словно в поцелуе. Селина, со своей стороны, предпочитала «более деревенский» вариант. «На незабудках и васильках, — уверенно заявляла она, — глаз отдыхает, значит, и покоя душе больше».
Матильда, в полном восторге от того, что о ней забыли, собирала под столом упавшие со швейной машинки образцы и вырезала из них красные цветы для каких-то собственных надобностей.
Ах, как давно Марта и Селина не проводили вместе время вот так — в течение многих часов подряд, за шитьем, за разговорами…
Сегодня их близость была чуть-чуть рискованной: и та, и другая прекрасно знали, что именно известно собеседнице.
Марта отнюдь не была убеждена в том, что встретит у дочери такие же, как проявил Поль, понимание и доброжелательность. И вовсе не потому, что та унаследовала от отца близорукость во всем, что касалось области чувств, совсем нет — Селина, хотя и была немножко неискренней, все-таки росла впечатлительным и внимательным ребенком, да и осталась такой. Марта просто предполагала — и не без опаски, — что собственные семейные неурядицы отнюдь не склоняют людей, и дочку в том числе, к романтичности или сентиментальности.
И потом, надо же признать, происходит-то все шиворот-навыворот! Мир перевернулся! Разве обычно не матери дочерям готовят приданое, разве не они — сыпля полными горстями советы с недомолвками, практичные и непрактичные рекомендации, сообщнические, а иногда и игривые намеки, — обставляют комнату для любви? А вот у них… бедная Селина, покинутая, одинокая, и она, Марта…