Когда встречаешься с судьбой, это надо хранить в тайне. Именно так можно помочь магии вступить в силу и осуществиться. Вот почему Марта разговаривала об этой встрече только с самой собой, в тишине пустой квартиры. Даже Феликс ничего не знал о ней.
Впрочем, расскажи Марта обо всем — кто бы ей поверил? Разве что малышка Матильда… Потому что в наше время только маленькие девочки еще верят в сказки.
~~~
— Отлично, Марта… А теперь, пожалуйста, чуть-чуть поверните голову в мою сторону…
Марта повернула голову. Она полулежала на софе в мастерской — точно так же, как в тот вечер, когда они устроили себе легкий ужин с гусиным паштетом и кьянти. Вот только поверх синего шелкового платья на плечи Марты сейчас была накинута шаль с бахромой имени Розины, волосы она туго-натуго затянула в узел, а туфли оставила там, где им положено находиться.
Собака свернулась клубком у ее ног, забывшись сном, — голова на светлом бумажном чулке. Она теперь спала с каждым днем все больше, Собака, она словно репетировала сцену прощания — перехода к Великому вечному сну. И не стоит будить ее, даже когда придет время кормежки. Она сегодня такая спокойная, такая умиротворенная. Но, наподобие Марты, часто вздыхает — причем явно с облегчением. Или от удовольствия. Собака тоже будет изображена на картине, которая сейчас представляет собой всего лишь эскиз, набросок, выполненный углем.
А на Феликсе — свободная черная блуза и красный шейный платок, которого Марта никогда прежде на нем не видела.
Солнце, вместе с городскими шумами, вливалось волнами в открытое окно мастерской. Марта молчала. Она мало что знала о живописи, но ей все равно казалось, будто сейчас происходит что-то очень существенное, может быть, самое важное, потому что Феликс перед мольбертом совершал какие-то странные прыжки взад-вперед, и всегда всклокоченные серебряные его волосы при этом вставали дыбом. Он вел себя так, будто дело, которым он занимался, было совершенно неотложным, — вел себя, как возвращающий к жизни умирающего врач «скорой помощи», как разведчик, похищающий у невидимого противника в качестве военного трофея благословение на подпись под этим портретом, столь тщательно режиссируемым.
Марта не говорила ни слова, но догадывалась, что в этот момент она проникает в тайное тайных Феликса, постигает самую загадочную часть его существа.
И вдруг Феликс успокоился, затих. Отложил уголь и уселся на высокий табурет. Вытер повлажневший лоб тыльной стороной руки. Можно было подумать, будто только что он избежал смертельной опасности. Словно подтверждая ее догадку, он улыбнулся. Кому? Чему? Марта не знала, не смогла понять. Эта улыбка никому вроде бы не предназначалась, даже ей. И она решила, что это, должно быть, улыбка, адресованная ангелу-хранителю — так дети улыбаются во сне…
— Ну что? Закончили? — спросила она чуть погодя, не в состоянии больше молчать: уж слишком сильным оказалось для нее это впечатление, будто она помимо воли, но на свой лад, приобщилась к некоему таинственному обряду.
Феликс поднял глаза. Ей почудилось, что он как-то внезапно и резко постарел, но лицо его так же быстро просветлело.
— Нет, все только начинается, — ответил он и снова улыбнулся, на этот раз — ей одной.
И началось…
Феликс поставил на проигрыватель «Севильского цирюльника»: Марта, как они условились, принесла с собой пластинку, а заодно и шаль с бахромой, — видно, художник что-то такое задумал.
Музыка играла, он тихонько подпевал молодому графу и Фигаро, она — Розине.
Марта смотрела, как Феликс вглядывается в нее.
Никогда еще не изучал он ее так пристально, так настойчиво, с таким необыкновенным вниманием. Взгляд его был острым, как у птицы.
А когда глаза Феликса останавливались на ней, Марта чувствовала это как легкое прикосновение к своему лицу, к своему телу. И даже когда он поворачивался к мольберту, она знала, что он рисует сейчас — нос или мочку уха. Она просто ощущала физически, что вот сию минуту он выводит округлую линию ее плеча, а вот теперь — икры…
И ей казалось, что именно поскрипывание уголька, движущегося по шероховатой поверхности бумаги, придает жизни ее носу, ее уху, ее плечу, ее икрам, точно так же, как всякий брошенный на них Феликсом взгляд придавал им смысл.
«Интересно, а если бы Феликс не смотрел на меня, я вообще могла бы существовать?» — подумала она. Мысль была совсем простая, без всякого кокетства, даже без мистического налета.