— Не вижу тут никакого неудобства, — мгновенно откликнулся он. — Буду счастлив с ними познакомиться… Если, конечно, такой старый безумец, как я, может быть им интересен!
— Как хорошо! Как это мило с вашей стороны, Феликс!.. Понимаете… Дети…
Феликс не дал ей договорить.
— Конечно же, понимаю, Марта. Конечно, понимаю. А вот теперь вы можете открыть глаза.
— Закончили?
— Закончил.
Последнее слово пробудило Собаку, которая с сожалением зевнула.
— И мне можно посмотреть?
— Разумеется.
Феликс подошел к софе и протянул Марте руку, помогая подняться.
У Марты все тело затекло. У Собаки, видимо, тоже. Обе для начала потянулись, обе встали с усилием.
Феликс смотрел, как Марта рассматривает себя.
Она видела перед собой женщину без возраста, с узлом тяжелых волос на затылке, женщину, лежащую на софе.
Она видела собаку, свернувшуюся в клубок у ног этой женщины.
Но что удивило ее больше всего: глядя на женщину и собаку, она слышала музыку Россини, эта музыка вошла в плоть рисунка, он был весь пропитан ею, музыка звучала в переливающейся бахроме шали, просвечивала сквозь сияющую мордочку собаки, покоящуюся на бумажном чулке, но самым главным и самым бесспорным было волшебство, излучаемое всем вместе, всей этой чувственной, сладострастной непринужденностью, которой дышала картина, абсолютной свободой, снизошедшей на бумагу, как показалось Марте, откуда-то извне. Свыше?
А сильнее всего забилось ее сердце, когда она увидела лежащие на сомкнутых веках женщины две перламутровые ракушки, бледно-розовые перламутровые ракушки, искрящиеся не высохшей еще морской солью…
~~~
Ноша оказалась слишком тяжелой: как же иначе, завтра придут малыши, и Марта не забыла купить для них кока-колы.
Ей пришлось несколько раз поставить сумку на землю, чтобы передохнуть. Было очень жарко. Перед каждым воскресным полдником она ругала себя последними словами за эту дурацкую кока-колу, но всякий раз в субботу сдавалась и добавляла ко всему, что надо было купить, огромную бутылку. В конце концов, ребятишки имеют право на свою воскресную гадость, Матильда первая не желает слышать не только о молоке, когда она в гостях у Бабули, но даже о фруктовом соке.
Марта сделала очередную передышку у дверей «Трех пушек».
Мысль о вечернем свидании придала ей сил. Она сразу же заметила, что Валантен с чем-то возится, стоя спиной к входу, у их столика — здесь они сдвинут бокалы совсем уже скоро.
Разволновавшись, Марта подняла свою тяжелую сумку и собралась уже двинуться дальше, но тут заметила их. Феликса и эту женщину. Эту женщину и Феликса. Ее Феликса — с какой-то незнакомкой не больше чем за три часа до свидания с ней!..
Это было так неожиданно и так жестоко, что Марте понадобилось некоторое время для того, чтобы связать между собою пустоту, образовавшуюся в животе, и вид этой парочки, этой парочки за их столиком, в «Трех пушках», откуда и вылетела смертоносная пуля, самая подлая, какую только можно выпустить из самого подлого оружия.
Она инстинктивно прижала руки к груди, помогая сердцу, которое сразу же покатилось куда-то вниз, потом замерло, и что было страшнее всего — она совсем перестала чувствовать его биение, как будто жизнь уже покинула это тело, лишившееся способности двигаться, окаменевшее, превратившееся в соляной столб.
Марта так и думала, что умрет от остановки сердца.
И всегда считала: последним, что она увидит внутренним взором перед уходом, будет ее семья. Ее дети, ее внуки, малыши, радостно галдящие за столом во время воскресного полдника.
Она была готова. Она ждала.
Однако образ семьи, призванный облегчить ее уход из жизни, не возникал. Вместо детей и внуков она увидела Феликса. Феликса, посылающего могучую донную волну в спальню, усыпанную маками. Значит, она не умерла? Нет, вполне живая. И лучшее тому доказательство — глухая боль, распространяющаяся по всему телу из дырки в животе, от места, куда попала отравленная пуля.
Марта, как любая женщина, прожившая долгую жизнь, хорошо знала, что такое боль, хорошо знала, какой она бывает. Она была знакома с самыми мельчайшими оттенками боли, с самыми разнообразными проявлениями. Но такой боли она до сих пор не испытывала никогда. Эта оказалась не похожа ни на одну из ставших ей привычными. Эта была подобна какой-то странной взрывчатой смеси, какому-то сплаву противоречивых чувств с несопоставимыми ощущениями. Жар и озноб. Свет и тьма. Марта и не думала никогда, что любовная страсть способна так быстро обратиться в ненависть, сохраняя тот же пыл, то же, но ставшее вдруг жестоким ликование.