— Ну, слава Богу, она возвращается, она приходит в себя…
Это голос Валантена, он доносится откуда-то издалека, а вискам холодно и мокро — ледышку приложили, наверное…
— Ах, как вы нас напугали, Марта! — Глаза Феликса, в которых еще не совсем угасло беспокойство, уже улыбались.
«Возвращается»… Более точное слово, чем «приходит в себя»… Марта ведь действительно уходила, она уходила в страну абсурда, в страну бессмыслицы, в страну недоразумения.
— Нет, это вы напугали меня, Феликс! — прошептала она так, чтобы, кроме них двоих, никто не услышал, глядя с благодарностью на гранатовый шейный платок, на кашмирский орнамент, потом на Ирен, его сестру, к которой внезапно почувствовала такую же, как к нему самому, неизбывную, сумасшедшую нежность: это же Феликс, Феликс в женском обличье, только волосы не такие всклокоченные и почти без седины…
— Простите меня, пожалуйста, за это… и за… и за… — бормотала Марта.
— Ради Бога, о чем вы… Видимо, дело в жаре… Знаете, Марта, я тоже плохо переношу жару… Позволите мне называть вас просто Марта?.. Феликс столько мне рассказывал о вас, что мне кажется, мы сто лет знакомы! И я знаю о вас все!
— Ах!..
Марта вздохнула и почувствовала, что краснеет. К счастью, подбежал Валантен с ледяным лимонадом. Пришла его очередь угощать.
Она с необыкновенной ясностью вспомнила, как первый раз в жизни пила лимонад на террасе кафе. Лимонадом тогда угостил ее отец, объявляя, что решил отдать за Эдмона. Объявление была кратким и таким же кислым, таким же ледяным, как напиток. Оно не оставляло места для мятежа, для растерянности. Тогда, в тот день, тоже было жарко, и она еще не знала, что в последний раз в жизни носит блузку цвета мака…
Можно было подумать, будто Феликс почувствовал, как в ее воспоминания вторгся Эдмон. Он быстро схватил Марту за руку — так, словно хотел увести с этой печальной тропы, куда завела ее память, где так легко было оступиться, зацепившись за эту память, как за корень дерева, прячущийся среди травы.
Так вот, стало быть, он взял ее руку… И она позволила ему это сделать, несмотря на то, что Ирен пожирала их глазами.
А он, наклонившись еще ниже, спросил тихонько:
— Значит, я напугал вас?
Она ответила не сразу. Она снова увидела себя, окаменевшую, на тротуаре. Она снова почувствовала вкус измены, увидела себя преданной, выкинутой из жизни и старой, сразу же — старой, такой старой, такой основательно и безнадежно старой…
Рука Феликса стала настойчивой, как его вопрос. Эта рука, которой удалось расколоть камень, каким она была, эта рука, которую она считала безвозвратно потерянной…
На этот раз Марта, наверное, смогла бы заплакать.
— Да нет, кажется, я сама себя напугала…
И, поскольку Феликс, судя по взгляду, ничего не понял, она сразу же добавила — на одном дыхании, украдкой, словно бы поцеловала тайком:
— Потом объясню вам… Я все вам потом объясню…
Вот теперь можно примириться и с лимонадом, да что с лимонадом — с жизнью!
Собака от избытка нежности прижималась к ее ногам, ей было жарковато от этого, но голова оставалось свежей и ясной.
Брату и сестре все вокруг казалось забавным, они без конца шутили, смеялись, ребячились, строили из себя заговорщиков.
А Марта думала, что ей всегда не хватало брата, что если бы был у нее брат, то и с Эдмоном жизнь стала полегче, брат смягчил бы ужас этой серой никакой жизни, тоска не была бы такой тоскливой. Между двумя взрывами смеха она думала о том, что произошло несколько минут назад: вспоминала свою ревность, свои подозрения. Ей казалось, что они довели ее до порога смерти.
И прежде чем присоединиться к общему веселью, прежде чем начать смеяться вместе с Феликсом и его сестрой, она сказала себе: у любви и для любви нет возраста, а значит, нет его и для ревности, но — если бы можно было выбирать — она предпочла бы все-таки умереть от любви!
~~~
Все было продумано наперед до последней мелочи. Мизансцена такая: Феликс приходит к концу трапезы, держится настолько естественно, насколько сможет, и вообще делает вид, что зашел случайно — был рядом, вот и забежал на минутку.
После долгих размышлений и обсуждений, взвесив все «за» и «против», решили отказаться от идеи торжественного приема по случаю воскресного полдника, а главное — от чересчур «супружеского» варианта, при котором Марта и Феликс встречали бы детей вместе, у входа: вот, мол, мы теперь одна семья, маленькая, но семья.
Марта спала мало и плохо. Она заново разгадала три старых суперкроссворда в вытащенных наугад из-под кухонной табуретки газетах, заштопала четыре хлопчатобумажных чулка, пять раз прослушала пластинку с фрагментами «Севильского цирюльника», проверила, потом еще и еще перепроверила, все ли в порядке на столе, и, в конце концов, поменяла скатерть. Пусть лучше будет вот эта — с белыми кружевами, из маминого приданого. Мама… Никогда еще ей так не хватало мамы… Кому, кроме матери, могла бы она рассказать, что делается у нее на душе, какие там штормы и бури?.. Кому доверить свою тайну, такой запоздалый девичий секрет?.. У кого на груди выплакаться?..