Матильде эта ее уверенность помогла очень быстро уснуть, а вот Бенедикта, явно мучаясь бессонницей, ворочалась под своим пологом. Каждому — свой черед. И потом, Матильде очень понравилось слово «друг». Отличное слово, такое скромное, сдержанное. Почему-то чужие мамы редко в себе разочаровывают. Может, стоит меняться мамами… Нет, конечно, не насовсем, просто время от времени… Ведь, наверное, и у Бенедикты так же… А вдруг сегодня как раз Селина-то и сказала бы ей что-нибудь, и она перестала бы ворочаться, и заснула бы наконец…
Да, конечно, хижина становилась на что-то похожа, но Матильду это уже не слишком радовало: к утру тревога вернулась и опять стала ее мучить.
Лопатам, граблям, лейкам, лестницам, всей этой утвари, похоже, кое-что было известно насчет… насчет…
Матильда отлично понимала: все, что она делает, она делает для Реми. Это для него первого она убирает и обставляет хижину. Не случайно же ее глаза то и дело останавливаются на тропинке, которая мимо подсолнухов ведет на ферму. Бенедикта, не упускавшая из виду ни единой мелочи, естественно, сразу же раскусила, в чем суть.
— Да сходила бы ты туда, и дело с концом! — даже чуть раздраженно бросила она подружке.
Матильда помотала головой: нет. Она сказала «нет» собственному нетерпению, пусть даже ей изо всех сил хотелось сказать «да».
Нет. Теперь прийти должен он, Реми. Она сделала первый ход. Ответный — за ним, даже если это движение взад-вперед, «туда» и «оттуда», в отличие от того, как бывает на качелях, теперь уже не может держать ее на плаву, даже если теперь здесь нет пары оливковых глаз, чтобы предупредить: полет становится опасным.
Матильда в совершенном изнеможении рухнула на пол посреди пустой хижины: надо подождать Бенедикту, она пошла принести из дому воды.
Пыль, темно-желтая, такая же охряная, как крыша фермы, оседая, прилипала к ее волосам, к вспотевшей коже рук и ног.
Можно было подумать, будто она только что провела сражение с землей, билась со всей землей Прованса. Этакая лютая битва между «да» и «нет». Между «туда» и «оттуда».
Кокетливая Матильда, чистюля Матильда была вся вымазана охряной пылью. Вся пожелтела.
И почувствовала, что выросла на этой новой для нее земле.
~~~
Ага, значит, вот это вот и есть — выросла? Когда «а если…» перестают тебя преследовать? И уже не так все это интересно? Как печенье, уголки которого уже обгрыз кто-то другой…
Нет ответа? Матильда нашла свой способ объяснить проблему его отсутствия.
Раз она не знает, влюблен в нее Реми или нет, раз она не услышала от него самого никаких доказательств этой самой любви, но и никаких — того, что этой самой любви не существует, значит, позволено сколько угодно думать, что Реми в нее влюблен, вот и все, теперь ей хорошо и спокойно. Так с ней никогда еще не было. Если ей чего-нибудь хотелось, желание росло до тех пор, пока не разражался кризис, пока она не взрывалась: ей надо было, надо было позарез, необходимо немедленно получить ответ, любой ответ, каким бы он ни был. И после взрыва она его всегда получала.
Именно таким образом она добилась поездки в Диснейленд. И именно таким образом она не добилась собственного телевизора, чтобы поставить у себя в детской, ну и пусть, больно надо, она даже и не стремилась смотреть по нему вечерние передачи, просто хотела комнату украсить.
С Реми все совершенно по-другому. Матильда готова всю жизнь ждать ответа, потому что она все равно уже его знает. И потом, ей кажется: то, что она пошла «туда», дает ей преимущества перед Реми. Ох, не хотела бы она быть на его месте, потому что он теперь обязан сам прийти к ней «оттуда».
И еще она вдруг поняла прелесть многих вещей, которой раньше не осознавала. И даже поймала себя на том, что ей стали нравиться всякие нежности, — не слишком заботясь ни о самолюбии, ни о других каких глупостях. И даже не пытаясь вообразить: а-а-а, вот это все с ней только оттого, что ее чего-то важного лишили. Особенно приятными оказались нежности перед сном, да и полезными тоже, потому что с ними понежничаешь — и уже не так пугает наступающая ночь, когда запросто можно заполучить еще какой-нибудь горб под одеяло.
Из всего происходящего следовало, что Бенедикта все-таки лучшая подруга. Она обучила Матильду тонкому искусству нанизывать бусы, а Матильда взамен — рисованию на камешках. Они вместе придумали и выложили на земле такие классики из разрисованных камешков, что Кристиана сразу же побежала за фотоаппаратом. Матильда предложила послать снимок этих классиков Ему, и мама согласилась, но уголки губ у нее опустились, и рот стал печальный.