— А вот откуда! Если лютик отсвечивает на твоем подбородке, значит, любишь! Тут ты ничегошеньки не можешь поделать: раз подбородок стал желтый, значит, любишь масло!
Реми, казалось, понравилась такая проверка.
— А ты? Ты любишь масло? — спросил он.
— Можешь сам посмотреть!
Матильда, в свою очередь, вытянулась на траве. Реми уселся верхом на ее живот и стал манипулировать цветком.
— Ага! Ага! Ты тоже любишь масло! — воскликнул он, очень довольный, и они расхохотались.
А потом сразу умолкли и перестали смеяться. Совсем. Они стали очень серьезными — нет, не печальными, просто очень серьезными, — потому что оба разом подумали об одном и том же. Если мальчик и девочка оба так неопровержимо любят сливочное масло, значит, они, само собой разумеется, любят друг друга.
Реми, сидя верхом на животе Матильды, молчал, и она тоже не произнесла ни слова. Они просто продолжали думать об одном и том же, и так сильно думать, что Матильда неожиданно для себя самой испытала нечто совершенно новое. Она вдруг поняла и почувствовала, что вот так — думая о том же, о чем думает Реми, ощущая животом его тяжесть, ребрами — тиски его коленок, плечами — тепло его рук, глазами — глубину его глаз, немым ртом — немоту его рта, — она сама стала Реми, она превратилась в Реми.
А он? Он стал Матильдой? Конечно же. Конечно же, стал, конечно же, он в нее превратился, сразу видно! Надо сохранить, сберечь в себе это ощущение. Надо поклясться, что никогда его не забудешь. Поклясться, что никогда никто другой, пусть потом, совсем-совсем потом, не станет ею, а она не станет другим, никогда и ни с кем не будет такого, как у Реми и Матильды сейчас.
— Ну, вы! Чем вы там занимаетесь, в конце-то концов?
Бенедикта… Эта нетерпеливая Бенедикта… В двадцати шагах отсюда… В ста километрах… На другой планете…
— Могу я уже подойти? — осведомилась инопланетянка.
Реми встал. Очень-очень медленно. Можно было подумать, он пробуждался ото сна.
— Да, можешь подойти, — ответил он странным голосом, очень странным голосом, и внезапно сам отошел на двадцать шагов, и вдруг стал совсем диким, больше, чем всегда, похожим на волка.
Бенедикта приближалась. Матильда, лежа на траве, все еще чувствовала животом, всем телом тяжесть сидящего на ней верхом мальчика.
— Долго же вы тут… довольно странно… — явно стараясь затеять склоку, начала Бенедикта.
— Да… долго… — признала Матильда.
— А что произошло-то? — настаивала подруга.
— Ничего… совсем ничего не произошло, — ответила Матильда, думая, что говорит сразу и правду, и неправду.
Бенедикта замолчала — больше не стала настаивать. Но было видно, что она не поверила. Она помогла Матильде подняться, потому что ноги у той ни с того, ни с сего стали ватными.
Потом они вернулись домой. Реми всю дорогу шел впереди, девочки за ним, и все словно онемели. Даже Бенедикта не решалась нарушить тишину. Как бы она ни была бесчувственна, как бы ни была неспособна ощутить головокружение перед знаками судьбы, даже она понимала сейчас, что пробил час некоего неведомого ей торжества…
Реми не захотел выпить мятной воды, предложенной Селиной, хотя вообще-то ему нравилось, когда эта женщина принималась угощать его мятной водой с печеньем или бутербродами. Матильда давно заметила, что между ними двоими есть взаимопонимание.
Селина никогда не упускала возможности погладить мальчика по голове. А в глазах Реми всякий раз, как он смотрел на Селину, казалось, кроме обычных его измерительных инструментов — циркуля, угольника, линейки, кальки, копирки, миллиметровки — возникал серьезный вопрос. Было похоже, будто он нуждается в ней для того, чтобы вспомнить что-то… или кого-то.
Реми сказал «нет», когда Селина предложила ему мятной воды, и ушел. Но, пройдя ровно семь шагов, обернулся к Матильде, и они обменялись взглядами. Ровно семь шагов — оба сосчитали. Каждый считал про себя, но считали вместе. Это был ритуал. Прежде чем обменяться взглядами, надо было пройти ровно семь шагов. Прежде чем взглянуть друг на друга в последний раз. Словно и на самом деле — в последний.
Матильда после своей выпила и ту мятную воду, от которой отказался Реми.
— Ты ведь любишь Реми, правда, мам, ну, скажи, скажи! — потребовала она, отставляя стакан.
— Конечно. Очень люблю. Он такой милый мальчик, — ответила Селина.
Матильде показалось, что слово «милый» тут не подходит — слишком плоское какое-то, мелкое, пресное… Сразу видно, что Селина по-настоящему не знает Реми. Но девочка не стала ее поправлять, решив не обращать внимания на эту вообще-то грубейшую ошибку, и продолжала спрашивать: