Селина, должно быть, заметила, насколько сдержанна дочь, поняла, почему она промолчала насчет Реми, и сама тоже, когда трубку возьмет, ни словечка о нем не скажет. Само собой разумеется: женщины ведь всегда понимают одна другую! Но у сдержанности есть свои неудобства: было утаено главное, и это отделило Матильду от Него, гораздо дальше отодвинуло, чем ей хотелось бы, за столько километров, сколько даже и представить себе невозможно, потому что и так они находились слишком далеко друг от друга! Короче, пока Матильда с Ним говорила, ей просто душу раздирали сомнения: признаться или нет, но все-таки она говорить не стала, и они, обменявшись напоследок кучей поцелуев, расстались.
— Передашь трубочку маме? — спросил Он, как обычно, когда все чувства были излиты, спросил совсем другим тоном.
И Селина, как всегда в подобных случаях, приняла эстафету: сама заговорила с ним не так, как с другими, — голосом существа, которое гневается, причем гневается ужасно давно, но ни за что не хочет этого показать.
— Да… Да… И мы, конечно… Скоро вернемся…
Последняя фраза была глупее некуда. Но прозвучала как гром среди ясного неба. Смертельный удар. Сама того не понимая, мать только что совершила нечто вроде детоубийства. Это «скоро вернемся» поразило Матильду насмерть — острым-преострым лезвием, какое сравнение с острием хорошо заточенного карандаша!
Матильда почувствовала, что леденеет, особенно там, куда был нанесен удар.
Ей надо немедленно уйти отсюда, выйти из дома, согреться на вечернем солнышке…
— А тебе случайно не нужен сынок Вермишелей? У меня как раз появился! — спросила, глядя ей вслед, Бенедикта, которая видела, что подружка уходит, но не понимала, что семья Вермишелей… семья вообще… всякая семья… нет ей, Матильде, дела ни до какой семьи, наплевать ей на них на всех с самой высокой колокольни…
Тропинка совершала по саду головокружительные виражи. Весь сад вызывал головокружение, и, выбравшись из него и оказавшись у ограды перед подсолнуховым полем, Матильда уже шаталась…
Она знала, что в этот час, на закате, подсолнухи отвернутся от нее. Реми очень понятно объяснил, что они это делают вовсе не из-за того, что сердятся: просто так всегда бывает по вечерам. А утром подсолнухи снова станут разговаривать.
Но Реми ничего не говорил ей, совсем ничего не говорил о странной черноте, которую она вдруг обнаружила в самом сердце цветка, в самом сердце подсолнуха, склоненного к земле. И у остальных тоже на сердце было черным-черно.
~~~
Ночью горб вырос снова, высоченный горб горя, потому что за ужином Селина опять воткнула Матильде острие в самое сердце, подтвердив, что скоро они уезжают в Париж.
— А Реми? — спросила Матильда.
— Что — Реми? Не поняла… Причем тут Реми? — раздраженно откликнулась Селина, но понятно было, что злится она из-за дочкиного вопроса куда меньше, чем из-за недавнего телефонного разговора.
— Мы возьмем его с собой?
— Не строй из себя дурочку, дорогая. Естественно, нет. Сама подумай! Реми останется здесь, у Фужеролей!
«Дорогая дурочка» больше рта не раскрыла за ужином, даже ради самого любимого своего десерта — пирога с абрикосами. Надуваться так надуваться. Как следует. Даже лучше. Пузырь-шарик-мячик — все сразу…
Они с Бенедиктой поняли друг друга с первого взгляда. И прямо из столовой отправились в свою хижину, куда Бенедикта доставила потихоньку от всех кусок пирога — теперь Матильда могла съесть его, теперь это уже не оскорбляло ее раненого самолюбия.
Нет, все-таки иногда Бенедикта и впрямь бывает потрясающей подругой — в критические моменты.
Она прямо вслух сказала, что мамы обращают слишком мало внимания на мнение дочерей. Совершенно ненормально, что с ним не считаются, когда решение касается всех четверых.
Девочки обсудили ответные меры — такие, как забастовка в день, когда назначат отъезд, или симуляция тяжелой болезни, при которой никак нельзя передвигаться ни в машине, ни в поезде. Такая солидарность успокоила их обеих, и они даже согласились слегка прикоснуться губами к щекам матерей, собираясь в постель, но только слегка — пусть эти мамы почувствуют, что их поведение не одобряется.
И только намного позже, когда Бенедикта уснула, под одеялом у Матильды стал расти горб, а на потолке появились угрожающие тени. Одна казалась девочке особенно страшной: жуткое чудовище, получеловек-полузверь, она знала, что его цель — похищать и разлучать влюбленных. Этот монстр часто появлялся в комнате Матильды, когда Он приходил домой только для того, чтобы лишний раз хлопнуть дверью. Матильда подумала, что появление чудовища — очень дурной знак для нее и Реми, тем более что получеловек-полузверь в этот раз устроился на потолке спальни, совершенно ему не знакомой…