Однажды он встретил возле Русского подворья мистера Маджуба, адвоката из Газы.
— Могу я угостить вас чашечкой кофе? — предложил Лукас.
— Не откажусь, — ответил Маджуб; они зашли в кафе «Атара».
Лукас рискнул попросить мистера Маджуба, нельзя ли будет регулярно обращаться к нему за консультацией, ежели в ходе работы над книгой возникнет такая необходимость. Он чувствует, что придется затронуть и палестинский аспект темы. Маджуб согласился.
— Вы, конечно, слышали, — сказал Маджуб, — что во время беспорядков возник слух, будто в город прибыл Салман Рушди?
Лукас покраснел:
— Да, что-то в этом роде слышал.
Маджуб едва заметно улыбнулся:
— Иностранную прессу это повеселило. Уверен, что и силы безопасности тоже.
— Ну, — сказал Лукас, — тогда и там никто особо не веселился. Не до веселья было.
— Вы все это видели? Беспорядки?
— Да, видел.
— Безусловно, разговоры о Рушди — это нелепость. Здесь нет особой ненависти к Рушди. Он не враг.
— Понимаю, — кивнул Лукас. — Однажды мне рассказали, что Вуди Аллен приезжал в Иерусалим. И рассказали без всякой враждебности к Аллену.
Маджуб рассмеялся:
— Я тоже слышал эту историю. Это было давно, да?
— Да, уже некоторое время тому назад.
— Когда люди бессильны, — сказал Маджуб, — когда они очень далеки от тех, кто обладает властью, и в ярости оттого, что их жизнь зависит от других, — они хватаются за слухи. Самые неправдоподобные истории пользуются доверием у самых бессильных. Мы сталкиваемся с этим каждый день. Наш народ в своей бедности и убожестве отрезан от мира. Большей частью ему не доступны ни образование ни информация. Оттого-то он так доверчив.
— Понимаю, — проговорил Лукас. Что бы кто ни утверждал, теперь он уверял, что все понимает.
Ночью накануне отъезда Лукасу приснился сон. Начался тот в храме Гроба Господня, но место действия постоянно менялось. В храме был Пинхас Оберман.
— Сония была лишь певицей в Тель-Авиве, — объяснял Оберман. — Ты никогда ее не знал. Все, что случилось, ты вообразил из чувства вины.
Еще он сказал:
— Твоя мать никогда не была твоей матерью.
— А отец? — спросил Лукас.
Они с Оберманом, казалось, были перенесены на вершину горы Синай, откуда им на три стороны света открывался вид на искрящийся океан.
— Твой отец не имеет к тебе никакого отношения, ответил Оберман. — Ты сам по себе. Это серьезная душевная боль. Твоя мать обещала Богу, что ты умрешь.
Он проснулся с мыслью: Лилит. Лилит родила тысячи. Он был в ужасе. Первая связная, трезвая мысль была о возрасте. Он уже немолод, но все еще один. Сам по себе. Одинокая птица на кровле.
Самолет вылетал утром, и шерут, который вез его в аэропорт в Лоте, пересек пути тель-авивского поезда. Он видел то поле, где на Пасху старик поливал капусту. Вид поля пробудил в памяти давнюю картину и заставил вспомнить вчерашний сон; об этом он и думал всю дорогу до аэропорта. О сне и Сонии.
В аэропорту предстояло пройти обычную бесконечную и на первый взгляд бессмысленную процедуру опроса, который проводила молодая представительница службы безопасности. Проверка Лукаса продолжалась дольше других пассажиров, настолько, что его вывели из очереди, дабы не раздражать людей, стоявших после него.
Он было подумал, что его отведут в отдельное помещение, где Шабак прямо допросит его, и что потребуют показать блокноты. Но этого не произошло. Молодая женщина, опрашивавшая его, то и дело с извинениями отходила, явно консультируясь по некоторым моментам у начальства, но больше никто не присоединился к проверке.
Он уже шел на посадку, когда все та же работница службы безопасности окликнула его:
— Одну минуту, сэр!
Тут же со всех сторон к нему устремилась материализовавшаяся охрана в форме и в обычной одежде.
— Могу я попросить вас показать, что у вас в кармане?
В ту же секунду его всего охлопал кто-то невидимый или невидимые. Он полез в карман и вытащил горсть красных камешков, которые подобрал на Синае.
Женщина вопросительно посмотрела на него.
— С Синая, — сказал он. — На память.
— Камешки?
— Потому что они отсюда.
Она секунду пристально смотрела на него, а потом одарила такой сияющей улыбкой, от которой разгладилась вся угловатая подозрительность, портившая ее черты. Он снова вспомнил «Зогар»: «Свет есть свет ока».