— Не бывал? — покачал головой Эрнест. — В любом случае мы обращаемся в Цахал, и очень часто они отвечают нам. Думаю, я понимаю, что происходит на территориях.
— И что там происходит?
— Существуют неписаные законы. Шин-Бет действует там. Осуществляют карательные операции и проводят допросы. Они доверительно признавались нам, что чувствуют себя вправе применять умеренное насилие на допросах. Они так и говорили: «умеренное насилие». Ясно, что для разных людей это означает разное. Подросток из Хайфы поймет под «умеренным насилием» одно, подросток из Ирака — совершенно другое.
— Верно.
— Также они чувствуют себя вправе убивать тех, кто убивал евреев. Или кто убил одного из их информаторов. Это уважительная причина, понимаешь ли. У них там есть агенты, владеющие арабским, которые должны пройти испытание на месте, выдавая себя за палестинцев, крутясь на рынках и заговаривая с людьми. Если они находят, что какой-то лагерь или деревня готова восстать, тогда они, бывает, устраивают провокацию: сами выступают зачинщиками нападений. Какое-то время они убивали по шесть бунтовщиков в день, и трудно было поверить, что совпадение случайное. Каждый день — шесть человек.
— Ясно.
— В Шин-Бет существуют разные подразделения. Иногда левая рука не ведает, что творит правая.
— Несколько напоминает каббалу, — сказал Лукас.
— Не правда ли? А есть ведь еще организации, кроме Шабака и МОССАДа. Иногда они в фаворе, иногда нет.
— Опасная работа, — сказал Лукас.
— Об этом я и толкую Нуале. И ее друзьям.
— Надеюсь, они будут осторожней, — сказал Лукас. — С последнего приключения она вернулась с подбитым глазом.
— Уверен, ударил ее один из наших солдат. Тем не менее не могу не отметить, что с ней это бывает очень часто. Она сама нарывается.
— Намекаешь, что ей это нравится?
— Ну конечно. — Они переглянулись, улыбаясь. — В любом случае, — сказал Эрнест, когда Лукас покидал кабинет, — ты тоже будь осторожней.
Он возвращался назад, в Немецкий квартал, и жевал кат по дороге. Травка его взбодрила, но настроения не улучшила. Он предположил, что Нуала пользовалась ею в любовных утехах, и при этой мысли почувствовал возбуждение, утрату.
Добравшись до дому, он устроился перед телевизором смотреть новости Си-эн-эн. Кристиана Аманпур вела передачу из Сомали. Ее бесстрастный, внеклассовый английский придавал упорядоченность и ясность сообщаемым событиям, которых в них не было по само́й их природе.
Наркотик прогнал всякое желание сна, так что он пожевал еще щепотку, чтобы отогнать черное отчаяние, таившееся в послеполуденной тишине, в ворковании голубки и голубя. В конце концов его затошнило. Как он ни старается, жизнь буксует на месте. Цилилла должна возвратиться из Лондона через несколько дней. Отношения между ними не ладились, и скорый разрыв был неминуем. Его давила страшная усталость от всего; она ощущалась полным разрушением, стеной ярости и апатии, готовой раздавить его, не оставив следа. Хуже всего было одиночество.
Одно время Лукас мог получать удовольствие от своей особости — человек без истории, защищенный от заблуждений человеческого племени, способный видеть многозначность вещей. Но бывали и времена, когда он чувствовал, что отдал бы что угодно за возможность быть понятным. Называть себя евреем, или греком, или кем другим, просто достопочтенным гражданином. Но не было иного выхода, как называть себя американцем и, следовательно, рабом призрачной возможности. Он не всегда бывал в достаточной мере творчески настроен, внутренне готов, а порой и собран.
А иногда все окружение казалось чуждым и враждебным, охваченным яростью, совершенно ему непонятной, опьяненным надеждами, которых он был не в состоянии себе представить. Так что он мог действовать, лишь расспрашивая людей, вечно выясняя у этих одержимых с безумными глазами сущность их стремлений, их взгляд на самих себя и на их врагов, спокойно выслушивая, как они с презрением к его невежеству объясняли то, что для них было слишком очевидным. Он писал для некоего читателя, подобного ему самому, — бастарда, стоящего вне любого завета, которому ничего не обещано, кроме молчания небес и тьмы вокруг. Иногда он оказывался перед простым фактом, что у него нет ничего и никого, и пытался вспомнить себя в те времена, когда это было для него источником силы и извращенной гордости. И бывало, становился прежним.
7
Из Иерусалима Адам Де Куфф и молодой человек, назвавшийся Разиэлем, отправились по стране. Они все делали и всюду ездили вместе. Иногда Де Куфф погружался в молчание, которое длилось днями. В такие периоды Разиэль мягко разговаривал с ним, не забывая о мелких обязанностях путешествующих по отношению друг к другу. Де Куфф начал верить, что молодой напарник читает каждую его мысль. Разиэль поддерживал в нем эту веру.