— Мы понимаем, — ответил Лукас.
Монахиня все трудилась над золотой тесьмой, скреплявшей Де Куффово свидетельство о крещении.
— Вы, должно быть, видели других таких же, — предположил Лукас.
— Да, — ответила монахиня. Она посмотрела на его шею: не носит ли и он цепочку с уроборосом. — Много, — сказала она (с облегчением, подумал Лукас, поскольку змия не увидела). — Но с такими глазами — никогда.
— Он хороший человек, — сказала Сония. — Любит святые места.
— Да уж похоже на то.
— Надо бы перевезти его из Мусульманского квартала, — сказал Лукас. — Для людей главное — территория, и точка. Кто-нибудь нападет на него.
— Хорошо, давай перевезем его на сегодня ко мне в Рехавию, — предложила Сония. — А там подыщем ему место.
Стоя над Де Куффом, сестра Сиона развернула свидетельство, которое он дал ей.
— «Церковь Святого Винченцо Феррери, Нью-Йорк, Нью-Йорк», — вслух прочитала монахиня. — А-а… — протянула она, словно ей мгновенно все стало ясно, — vous êtes américain![216]
22
Как-то утром в своей квартире в Рехавии, среди вещей, напоминавших ей о голоде, эпидемии и войне, Сония пела Лукасу песню о Мелисельде[217] на испанском и ладино, подыгрывая себе на гитаре.
Он встал рано после бессонной ночи и пришел к ней. Был один из тех дней, когда в Иерусалиме могло быть как в пустыне: росистый прекрасный рассвет и мучительный хамсин[218] после полудня.
— «Meliselda ahi encuentro, — пела Сония. — La hija del Rey, luminosa».
И заканчивала словами: «Если хочешь слушать песню мою, ты должен пойти со мной».
Сейчас, сидя у нее, он понял, как мала вероятность, что в предвидимом будущем в его жизни появится женщина, к которой его тянуло бы сильнее, чьего общества как человека он жаждал бы больше. Он позволил себе приятную мысль: что, если ее доверчивость можно преодолеть? Ну а что касается веры в невозможное, пусть Сония верит за них обоих.
— Я собрала целую группу в приюте в Эйн-Кареме, — сказала она. — Пусть лучше сидят там, чем бродят по Старому городу и нарываются на неприятности.
— Разве он все еще появляется у купальни?
— На рассвете по воскресеньям, — ответила она. — Нанимает машину в палестинском агентстве автомобильных услуг, чтобы его отвозили туда и обратно. Не просто шерут, а парадный лимузин. И за приют тоже платит.
— Наверно, так безопасней, — заметил Лукас, — если думают, что он богат.
— А он богат. И это кстати. И думаю, он обращает водителя в свою веру.
Пока разговор шел беззаботный, Лукас спросил:
— Во что? Я имею в виду, во что вы, оригиналы, верите?
— Во что мы верим? Мы верим, что все есть Тора. Это значит…
— Я знаю, что он подразумевает под этим, Сония. Я слышал его. Это называется платонизм.
— Мы верим, что время перемен пришло. Что рождается новый мир.
— Это то, во что верили твои родители.
— Да, это то, во что верили мои родители. А теперь погляди на меня.
— Они призывали к революции.
— И мы призываем.
— В переносном, так сказать, смысле.
— Нет, приятель. В прямом, к настоящей революции. За исключением того, что она не требует оружия.
— Почему?
— Потому, что мы верим: в нашем конце — наше начало. Потому, что мир, как он есть, невыносим. И если мы хотим изменить его, мы его изменим.
— Ну да, — сказал Лукас. — Через Поцелуй смерти. Хотелось бы только, чтобы это не так сильно напоминало какой-нибудь отравленный «кул-эйд»[219]. Что еще?
— Думаю, я знаю, что еще, — ответила она. — Но пока не могу сказать. До поры, когда это не произойдет.
— Ну конечно не можешь.
— Извини, Крис. Извини, если тебе кажется, будто я говорю несерьезно, дурачусь. Уж такая я.
— Точно.
— Взгляни на это с такой стороны. Мы в Иерусалиме. То, что происходит здесь, влияет на духовную жизнь всего мира. Разве не так? Разве ты вырос не с верой в это? Даже если тебя воспитали христианином, ты должен был верить, что происшедшее здесь определило человеческое существование. Не кажется ли тебе иногда, что это действительно так? А особая история нашего народа? А учения, которые родились из нашего опыта? Подумай об этом.
— Подумаю, — сказал Лукас. — А теперь разреши спросить тебя. Ты правда считаешь, что есть нечто на небесах и ему не наплевать, евреи или неевреи все эти копошащиеся внизу кретины? Что оно любит какую-то группку крошечных существ здесь, на земле, больше другой точно такой же группы крохотных существ? Возлагает на них сотни действительно особых, совершенно бессмысленных обязанностей? Какое-то… какое-то вечное, бессмертное необъятное пресс-папье с бородой и крыльями, которое любит своих маленьких приятелей-евреев? — Он приставил к глазам ладони на манер бинокля и вгляделся в испанский ковер. — Ура! Вон они копошатся… Да брось ты. Этот божественный упор от врат Ниневии, разве что только он не под песком, а в небе? Да ладно тебе.
217
Старинный кастильско-сефардский романс о принцессе Мелисельде; для саббатианцев эта песня имеет особое значение: сакральный смысл вложил в ее слова Саббатай Цви, который в субботний день 1655 г. продекламировал романс в португальской синагоге Измира, после чего объявил себя мессией; с тех пор эта песня стала частью литургии в общинах саббатианцев, их гимном.
219
Растворимый порошок для приготовления фруктовых прохладительных напитков. Намек на то, что, выпив подобный напиток с растворенным в нем цианидом, в 1978 г. совершили коллективное самоубийство 900 членов секты Джима Джонса в своей коммуне в Гайане.