— Вот это и есть капище, — сказал Дуарми, боязливо посматривая на отшельника. — Надо быстро, — шепнул он и торопливо вывалил содержимое мешка.
Иван содрогнулся — Прыгун, или Губчак уже основательно подгнил — кожа приобрела мраморный оттенок, вспоротый и выпотрошенный живот покрылся блестящей слизью, и в нем копошились черви. С бедер срезаны крупные куски мяса.
— Где вы его держали? — спросил Иван, прикрывая рот и отходя подальше. — Почему он так сильно испортился?
— Укрыли шкурами и подержали рядом с очагом, — сворачивая мешок, ответил старик. — Так надо, госпо… э-э-э… Иван. Но все равно рех будет недоволен.
— Ты же говорил, что рех предпочитает живых.
— Да, но… Абрига решил, что ежели так, то может… сильный запах…
— Глупцы вы! — резко оборвал его Иван. — Пошли отсюда.
Но тут ему стало плохо. В голове словно взорвался ледяной шар и разлетелся на тысячи осколков. Отшельник зашатался и присел, схватился за голову, закрыл глаза. Постарался отдышаться. Возникло странное ощущение — точно он оказался в ином мире, в другом месте. Он хорошо видел все вокруг — горы, лес, небо — но в то же время остро почувствовал, что находится в чужом доме и где-то рядом хозяин, и хозяин совсем не рад незваным гостям…
— Идем отсюда, — еле выдавил из себя Иван. — Дай мне руку…
— Да, да, — пролепетал Дуарми. — Вот он я, держитесь.
— Быстрее, черт…
В тот день они ничего не поймали, если не считать двух зайцев, попавшихся в силки.
Иван прошел в хижину Дуарми, и, не снимая тулуп, повалился на лежанку. Голова раскалывалась… нет, она горела огнем, будто кто-то подогревал ее изнутри.
— Эй, Простофиля! — спустя час полной неподвижности сказал отшельник. Он боялся пошевелиться, ибо в этом случае боль резко усиливалась.
— Да, И… Иван?
«Интересно, он обижается, когда его так называют?» — с какой-то мстительной усмешкой подумал Иван, скосив глаза на привычно сжавшегося в углу старика.
— Есть что-нибудь выпить? В смысле, чего-нибудь крепкого? Опьяняющего, понимаешь?
— Понимаю.
— Ну так принеси! Пожалуйста.
— А что… с вами?
— Принеси.
— Да, да. Сейчас.
Вскоре Дуарми вернулся с корчиком, в котором плескалась остро пахнущая мутная жидкость.
— Это бымпа́к, — сказал он, улыбаясь.
— Что такое бымпак?
— Мы у нижних покупаем.
— А, самогон.
— Хороший.
Иван залпом осушил спиртное и едва не вырвался. К счастью, Дуарми быстро сообразил и дал ему воды.
— Очень плохой, — прохрипел отшельник, откашливаясь и занюхивая куском пахнущего плесенью сухаря, валявшегося на земляном полу подле очага. — Вонючая дрянь. Редкостное пойло. Много мяса отдали?
— Нет. Бочонок за трех зайцев.
— Так мало? Правильно, нижние наверняка этой мерзостью крыс травят. Ладно, иди. Оставь меня в покое. Я должен поспать.
Ему снова приснилась она, мать. Мария.
Он смотрит в забранное крупной решеткой окно, смотрит, встав на обитый черным бархатом табурет. Он еще совсем юн. Мальчик.
Большой, вымощенный булыжником двор, окруженный громоздкими однообразными зданиями, в его центре небольшая ухоженная клумба, на которой, вокруг пышного куста падубы росли цветы — вербена, лавр и полынь. В небе ярко светит луна.
Ночь, но во дворе суета. Закованные в броню, вооруженные до зубов воины запрыгивают на коней. Горят факелы, сотни факелов, люди кричат, брань, сутолока, цокот копыт отдается в ушах болью…
И в центре — мать. В белых развевающихся одеждах, длинные волосы распущены.
Она прекрасна. И она ужасна.
— Помните! — кричит она. — Помните!..
Ему страшно. Ему очень страшно.
Вечером на майдане собралось семеро — Абрига, Баит, Дуарми, Тарба, Йихан, Барчук и Печник. Все они неподвижно сидели на бревнах и хранили гробовое молчание.
— Что случилось? — спросил отшельник.
— Аиян умер, — печально произнес Баит, не поднимая головы.
Иван снял шапку.
— Он улыбался, — сказал спустя некоторое время Баит. — Как будто был рад, что уходит.
— Да, — добавил Абрига. — Аиян был мудрецом. Он хорошо знал, что нас ожидает. Знаешь, как он умер? Просто позвал нас и сказал: «Я умираю, братья. Прощайте». И всё. С улыбкой, со счастливой улыбкой на устах.