Убежать? А куда? Без грошей, холёной женщине с тряпьём, да ещё и с дочкой, которой три года от роду! Никто из мужичков да баб не дал бы мне крова – все боялись и наказа пана, и гнева жестокого графа. Ранком собрался народ у повозки графа, да судачили, чевой-то я уезжаю с ним да с дочкой. Шептались, что угневила пана, да выгоняет, а кто-о ворчал, что продали.
Тут ко мне побежала девка лет девяти. Предложила забрать её с собой. Травница она. Вестой зовут. Много чего знает она о травах хороших, женских и плохих. Подумала я быстро погубить графа, да к пану вернуться, проситься обратно в ногах. Подошла к графу, да ласково и смиренно попросила забрать девку. Нахмурился, да согласился. Так и уехала я в ту же ночь с графом, дочкой да травницей, мысленно хороня себя.
Глава 4
С графом поначалу жила худо. Богато, но худо. Губить не торопилась. Уж очень умён был да недоверчив. Весту на дух не переносил. Гнал есть на крыльце.
Дочь моя столько жахов (страхов/ужасов) увидала в его доме, что вся панская добротность пропала. Стала дочка на меня похожа, кали я жила на хуторе – худая, большеротая, с большими, пужливыми вачами (испуганными глазами). Не любил её граф, да и сейчас её будто не видит. Лупил её за любую провинность.
А я быстро привыкла к нему, да стала защищать своих же. Люди знали только, что я от пана, а то, что я их, хуторская, из народа, не знали, да и не надобно это было – принимали меня и так. Общалась с ними, бо (ибо) не было с кем поговорить о своём горе, да и защиты чуть что искала. Но и тут надо было быть осторожной. Один раз я пожалела.
Приглянулась я местным музыкантам, умасливали меня речами. Графу не понравилось, да смолчал, а вечером пригласил меня на свойский концерт. Были только я, моя дочка, да граф. Вышли музыканты, а моя дочь взвизгнула, да спрятала лицо руками, а я в той час (в то время) с графом говорила.
Повернулась на крик дочери, да и увидела, что у музыкантов руки изрезаны. Граф только гаркнул: «Играйте!», а моя дочь уже и падала без духу (потеряла сознание). Музыканты начали играть, да уши резало от скрежета скрипки. Больно было всем: и им играть, и мне слушать. Кровь с их рук стекала по струнам. Слёзы выступили у меня на глазах, просила графа остановить их, да он только поговаривал: «Музыка бывает разной, а вот боль звучит всегда одинаково. Будешь ворковать с кем-то, сама поплатишься за это. И не так запоёшь. Играйте ещё! Веселее!»
Стала я тогда перед графом, да начала танцевать. Граф смеялся. Так его повеселило это, что смилостивился и выгнал музыкантов залечивать раны – то было в его имении у Балтицкого (Балтийского) моря. Глядела я на ту красоту вечером после концерта, да не любовалась ей, а утопиться хотела, да дочь держала – как же она без меня.
Так и жили. Вспоминал граф все провинности крестьян в пятницу вечером, чтобы субботу всю пороть, а в воскресенье гнал их в церковь, кабы исповедались в своих грехах, а сам не ходил. Думал, что Бога придумали крестьяне, кабы жилось в надежде.
Собирались тогда в пятницу все крестьяне, усаживал за дубовые столы в зале, подавал им постные кушанья, а потом требовал стать какого-нибудь мужичка да бабку и говорил, что завтра получит тот ти (или) та двеннадцать ударов за то, что во вторэк (вторник) упали, да разбили дюжину яиц. И садился дрожащий от страха крестьянин и ел, ожидая завтрашней порки. А граф сидел и смеялся. Я оправдывала крестьян как могла. Иногда его провинности были просто дурны, ему это и говорила. Не любил он показываться дураком, потому прислушивался ко мне.
Над его местом всегда висел на тонкой верёвке огромный меч. Качался он от малейшего дуновения, а граф не боялся под ним сидеть. Спытала (спросила) о нём как-то раз, а он мне и рассказал про легенду о тиране, который показал своему другу каково это, жить правителю. Решили они поменяться местами на день. Богатые ткани, кушания, увещевания – всё было хорошо, пока тот друг не увидел над головой висящий меч. Тиран и объяснил, что такова жизнь правителей – полна подозрений и опасностей.
Граф понимал, что кто-то может его убить, потому он всегда готов был принять это. Открылся он мне тогда с другой стороны и стало немного его даже жаль. Степенно с графом я больше сближалась. Он разрешал мне общаться с крестьянами, да порки стали реже получать они. Правда в гневе и я получала тумаки, да к позорному столбу не раз была привязана, но любил он меня, я это видела. Говорил он мне не раз, что не пригожа я, и глаз злой, а характер у меня железный, за что и по нраву ему стала.
Научившись от пана, хотела я стать женой графу. Не было той любви, как раней к пану, але больше быть проданной не хотелось, да и поняла я, что не станет меня, моей дочери вообще ничего не достанется. Граф в жёны брать меня не хотел. Обещал, правда, наследство нашим сыновьям, да и дочке от пана что-нибудь достанется. Да вот беда! Ничего не получалось! Так и прошло уж много лет, а графу я никого и не могла родить. Каждый месяц узнавал он, что не вышло ничего, тогда сильнее он наказывал по субботам крестьян. Жалко было крестьян, свои же, да лукавила о подозрениях, а потом правду говорила в воскресенье, чтобы уж в святой день никого не бил.