Пригласил меня к другому резному стулу, да поставил столик с шахматами рядом. Ещё пан меня навучил им. Граф и сказал, что коли он проиграет, я сама выберу, как пытать юнака будут в наказание, но жить останется, а коли я – сразу прибьют. Играли мы, Казимеж стонал, а я даже не глядела в ту сторону, виду не подавала. Граф тым часом пытал, что лекарь сказал вчера ноччу. Поняла я, что он про меня ещё ничего не знает! Не признался ему Казимеж в пытках! Готова была встать и плясать от счастья! Сказала, что прихворала немного, да нестрашно это. От смелости и спытала, чевой-то он меня позвал сегодня? Он и ответил, что просто хотел сыграть да решить, что делать с конюхом.
Хоть знала игру, да проиграла за беседой, но граф уступил мне и дал выбор. Подумала я, коли пытать будут, сознается во всем Казимеж от боли, и тады беда мне и дочке наступит. Сказала я графу, встав со стула, что игра должна быть честной, он победил, конюх должен быть убит. Попросила уйти к себе полежать, бо хворая ещё. Граф улыбнулся, сказал, что исполнит всё обещанное и позволил уйти. Закрыла я дверь за собой и побежала к себе плача.
Глава 6
Прибежала ко мне вскоре Веста и сказала, что Казимежа при всех повесили. Рассказала всё о том, что было при графе и заплакала сызнова. От испуга, от того, что Казимежа сама же погубила, от всего. Попросила я Весту убить во мне дитя. Чтоб ничего о Казимеже не напоминало. Чтобы граф ничего не узнал. Чтобы дочка моя могла замуж выйти да счастливо жить. Предупредила Веста, что поздно уже, тяжкий грех беру, и тяжкое наказание повлеку, да всё равно мне было. Боялась лишь за дочку.
Принесла мне к вечеру бутэльку с тёмной водицей. Сказала Веста, что это снадобье с живокостью и ясенем. Надо это пить, мыться, втирать в лоно. Надо делать всё, чтобы водица попала к дитю. И так изо дня в день я мыла, втирала и мылась этой водой, а вскоре и расплата пришла. Чую, что помираю, но за грехи свои…
– Прошу отпустить, – тихо и с опаской начал говорить отец Александр.
– Прошу отпустить мои грехи, за них я раскаиваюсь всей своей грешной душой, – женщина потянулась к фиолетовому палантину, поцеловала его и потеряла сознание. Отец Александр выбежал из комнаты, крича о помощи. На крик прибежали граф и травница, но панночка уже умерла.
….
Внизу раздавался крик графа. В нём была слышна ярость, нежели боль. Отец Александр спустился вниз к графу и предложил остаться, чтобы отпеть и похоронить панну надлежащим образом:
– Иди к чёрту! Эта …исповедь с тобой – последнее её желание! Я не верю во всю эту чушь! Что она такого хотела рассказать? Почему она заболела? Завтра её закопаем и всё! Проваливай отсюда, пока жив! – ревел от злости граф.
Выхода не оставалось. Играть в благородство с графом не имело смысла. Если он не хочет этого, значит не стоит. «Всё равно панночка совершила столько грехов, что её не имели бы права достойно похоронить. Убийство, соблазнение, совращение, вредительство, убийство, ложь, убийство, …и себя убила. А ведь она и правду говорила, что люди сильно ошибаются по поводу неё!» – думал про себя священник.
Только отец Александр собирался выходить из поместья и просить мужичка, если тот ещё не уснул, завезти его обратно в монастырь, как к нему подбежала Веста:
– Прошу вас! Останьтесь хотя бы на ночь! На улице такая метель! Я вас накормлю и напою, – взмолилась травница.
– Звучит разумно, но граф…
– Он не узнает, – махнула рукой Веста. – Сейчас он слишком опечален утратой.
Веста привела его на кухню, где заранее уже была сложена посудина с едой и питьём для священника. Отец Александр покосился на Весту:
– Не бойтесь, тут ничего нет…такого, – запнулась Веста.
Священник принялся трапезничать, а травница сидела напротив него и заметно нервничала, будто пыталась что-то сказать:
– Говорите же, – не выдержал Александр.
– Понимаете, я… я тоже хочу исповедаться.
У священника изо рта выпал кусок репы. Смутившись, он вытер рот тряпицей, что лежала на столе, и, без особых церемоний присел поближе к девушке, сказал:
– Слушаю.
– Я ведь тоже хуторская. И если бы не поступок панночки, то, возможно, я родилась бы в панской семье, и всё было бы совсем по-другому, – священник опять открыл рот, а Веста продолжила:
– Моя матка, та самая Аделя. Часто я слушала эту историю от матки и бабки. После того как пан уехал, мой батька был наказан паном, а тот от позора бежал, оставив матку одну.
Её батька выгнал сразу после того, но вскоре он помер, а матка, то есть моя бабка, сжалилась над своей дочкой, да впустила обратно в хату.