Матильда встала ей навстречу.
— Дочка!
Они крепко обнялись, с чувством одновременно боли и счастья и рядом друг с другом склонились к изголовью постели больного.
— Этьен… пришла наша дочь…
Он поднял веки, посмотрел на два склонившихся к нему лица, отвернул голову. Лицо его свело судорогой, которая внезапно сотрясла и все его тело. Он слишком страдал, чтобы говорить? Была ли это телесная мука, или же с таким трудом возвращались к нему родительские чувства, заглушавшиеся столько лет?
Матильда тронула пальцами руку, по которой пробегали волны затихавшей дрожи.
— Друг мой, друг мой…
Лихорадочные глаза снова устремились на Флори.
— Дочь моя, — проговорил наконец метр Брюнель, — я не могу уйти, не повидав вас, не заключив с вами мира. Забудем все то зло, какое мы причинили друг другу, ведь вы теперь искупаете все свои ошибки. Я от всего сердца прощаю вам их. Да простит Бог и мне мои грехи, как прощаю я ваши.
Молодая женщина встала на колени у постели. Рука, казалось, умирающего отца легла на ее лоб одним пальцем начертала на нем крест.
— А теперь поцелуйте меня, дорогое мое дитя.
Флори прикоснулась губами к горьким морщинам лба, там, где начинались влажные от пота волосы.
— Отец…
Рыдания не дали ей говорить.
— Ваша мать мне только что говорила, что Бог хорошо сделал, послав мне болезнь, когда я рядом с вашим домом. Чтобы мы могли увидеться перед моим концом. И вы…
Он не смог закончить мысль. В животе у него снова бушевала боль.
Обессиленная, сокрушенная, Флори видела, как развивался этот новый приступ. Когда Этьен, обессилев, упал на подушку, Матильда поддерживавшая его, повернулась к дочери.
— Пусть он теперь отдохнет. Наверное, вам лучше пойти домой, пока еще светло. Здесь вы будете лишь напрасно терзаться видя его страдания. Для него ничего уже нельзя сделать. Никому в том числе и вам, мое любимое дитя.
Голос ее дрогнул.
— Приходите завтра, — проговорила она еле слышно.
Во взгляде, который она встретила, стоял невысказанный вопрос: завтра?
— Я буду держать вас в известности о его состоянии, — добавила наконец она, с трудом выговаривая слова. — Что бы ни случилось, я вам сообщу, обещаю вам это.
— Прежде чем уйти, позвольте мне поблагодарить вас. Я уже не осмеливалась рассчитывать на примирение, которого мне так не хватало и которого я, разумеется, недостойна, но в котором чувствовала такую необходимость. Я не вынесла бы, если бы он ушел, не простив и не благословив меня в последний раз!
Женщины с рыданиями расстались.
Выходя с Сюзанной из дома, Флори встретила священника, перед которым шел мальчик из церковного хора, позванивая в колокольчик. Священник шел соборовать умиравшего. Она уступила дорогу и перекрестилась, задрожав всем телом.
— Сюзанна, — сказала она, поднимаясь в двуколку, ожидавшую их у ворот, — бери вожжи и правь сама. Я не в состоянии это делать, и лошадь сразу это заметит.
Усевшись рядом со служанкой, она без единого слова положилась на нее и ехала, не замечая знакомых улиц.
Почему нужно было, чтобы прощение отца пришло не тогда, когда она еще этого заслуживала своей жертвенной жизнью, на которую себя обрекла? Еще в прошлом году она приняла бы без всякой задней мысли его благословение, думая лишь об исцелении, которому послужило бы их новое обретение друг друга. Теперь же это больше невозможно! В комнате отца она без конца спрашивала себя о правомерности своего присутствия у постели больного. Проявил бы он такую же снисходительность, если бы знал, что она снова впала в свой грех? Конечно, нет!
Движимая ударом, испытанным при получении материнского письма, в предвкушении встречи с отцом, которой она так долго ждала и на которую надеялась, но, увы, вовсе не при таких обстоятельствах, она отправилась туда как сумасшедшая, не дав себе времени даже задуматься над этим, слишком взбудораженная, чтобы найти в себе мужество снова все поставить под вопрос.
Когда она говорила матери о своей потребности в этом, она была совершенно искренна. В этом было ее единственное оправдание: семь лет ждала она этого часа. Однако, как и должно было быть в ее судьбе, отмеченной клеймом попранного долга, этот такой желанный час приходил тогда, когда она больше не могла жить без ощущения своей вины.
Она теперь корила себя за то, что поселилась в Туре… Но можно ли отказать умирающему отцу в его просьбе, которая ему наверняка многого стоила, так долго не созревала, когда она становится его последней волей? Конечно, нет. Но что же ей делать?