То что она получала от Гийома, не было счастьем, это было чувственное возбуждение, из которого она выходила лишь, чтобы снова погрузиться в бездну своего самого глубокого раскаяния. В ее жизни человек этот был одновременно воплощением и добра и зла. В его объятиях она буквально бредила, вдали же от него чувствовала себя обретшей свободу. В чем состояла истина ее сердца? Она избегала задавать себе вопрос, навязчивая идея которого никак не помогала ей разрешить свои сомнения.
Ей казалось, что после отъезда родителей ее будут меньше мучить тревожные мысли. Эти надежды не оправдались. Разумеется, она больше не дрожала от страха, что для них откроется происходящее в ее доме, но ее мучила совесть. Если ей удалось скрыть от них свою двойную жизнь, то она понимала, что не окружила их тем теплом, на которое они были вправе рассчитывать. В конце их пребывания у нее мать показалась ей озабоченной, чем-то омраченной. Чем же? Не зародились ли у нее какие-нибудь сомнения? Невозможно! Однако ее поведение выдавало какой-то душевный надлом…
Флори снились какие-то горькие сны. Наутро она вскочила с постели в комнате, обжитой ею в башне, где ощущение одиночества ее вовсе не успокаивало. Впечатление от ужасного сновидения, во время которого ей представилась Агнес, давило на ее смятенное сознание. Она видела в колыбели, в которой когда-то на улице Писцов спал маленький Готье, больного ребенка, звавшего ее с протянутыми к ней руками. Наклонившись, она заметила, что детское лицо, смотревшее на нее стеклянным взглядом, стало синим, как лицо ее мертвого сына… Ужас сбросил ее с кровати, швырнул на скамеечку для молитвы, где она долго плакала, обхватив голову руками.
Неужели ее будет постоянно преследовать воспоминание о преступном деянии, ответственность за которое она разделила с Гийомом? Неужели нет никакой возможности стереть в ее памяти эти ужасные, эти чудовищные часы?
Сюзанна, пришедшая, чтобы разжечь камин и принести для Флори горячую воду, застала молодую женщину все еще на коленях.
— Мне приснился кошмарный сон, — объяснила она, чтобы оправдать распухшие глаза и несчастный вид. — Я опять видела труп Готье…
— Полно, полно, мадам, гоните подальше от себя этого бедного ангелочка! Старайтесь не думать о нем, — посоветовала служанка, наполняя водой, от которой валил пар, деревянную бадью, обитую изнутри мольтоном, в которую должна была погрузиться Флори. — Зачем без конца к этому возвращаться? Зачем приходить в такое состояние? Его не воскресить, а ваш цвет лица испортят такие часы без всякой пользы для кого бы то ни было!
Флори понимала, что в служанке говорило не отсутствие тонкости, а настойчивое желание видеть ее освободившейся от ее видений.
— Ты, наверное, права, — согласилась она, чтобы не огорчать служанку. — Но понимаешь, я не в состоянии управлять своими снами. Твой здравый смысл, как и моя собственная решимость, ничего не меняют.
Чтобы наполнить бадью, нужно было принести несколько больших жбанов воды. Шарль принес их из кухни и поставил у двери комнаты. Сюзанна входила и выходила, циркулируя от порога к камину, перед которым купалась Флори, и обратно.
Флори безразлично позволила вымыть себя, растереть, надушить, одеть, причесать, почти не замечая всего этого, так она была занята сама собой.
Затем она позавтракала, потом, поскольку дождя не было, отправилась верхом на муле в Вансэй, где отстояла утреннюю службу, как всегда, когда не уезжала в Гран-Мон.
Возвращаясь из церкви, где она с застывшей душой следила за молитвой, она встретила на дороге всадника.
— Добрый день, дорогая мадам!
Со времени их знакомства Бернар Фортье окружал Флори заботами, которые она считала чрезмерными.
— Я приезжал, чтобы пригласить вас от имени моей сестры пожаловать к нам на воскресный обед.
— Поблагодарите, пожалуйста, мадам Эрно за приглашение, которое меня очень трогает, но, увы, я не могу сегодня поехать в Тур.