— Уже поздновато, — сердито изрек он.
— Завтра мне нужно вернуться в Лондон, — ответила она. — Ждать дольше нельзя. По приезде я отправлюсь домой, а вы будете искать нового камердинера. Больше мы не увидимся. И… — она сглотнула дурацкий ком в горле, — и… все.
Натан поджал губы. На щеке дергался мускул, глаза горели.
— Ты запела на другой лад, да? Недавно ты рассказывала, сколь необыкновенно мое представление.
Щеки у нее загорелись.
— Это не значит, что я хочу выхода на бис, — бросила она.
— Да? И почему же?
— Я не обязана объяснять.
— Ты отдала мне девственность. Для тебя это ничего не значит?
В ней закипел гнев.
— А должно? Для тебя это что-то значит?
— Разумеется, — возмущенно парировал он.
— Да неужели? И что же? Предложишь мне руку и сердце?
— Конечно, нет!
— Так я и думала. — Она принялась выкладывать яства на тарелку. — Тогда с какой стати ты на меня злишься?
— Сама-то как думаешь? Не успели мы закончить заниматься любовью, как ты заявляешь, что больше не желаешь со мной знаться. Какой реакции ты от меня ждешь?
Джорджи взглянула на него.
— Не знаю. Облегчения? Безразличия?
Натан отбросил покрывало и поднялся. Она с трудом оторвала взгляд от стройного нагого мужчины. А вот он на нее не смотрел; он шарил по полу в поисках кальсон, а когда нашел, неуклюже натянул. Потом надел рубашку. Только после этого он повернулся к ней.
— Легче мне не стало.
— Почему?
— К чему столько вопросов? Почему нельзя просто… — он сделал рукой нетерпеливый жест, — продолжить? Тебе понравилось? Судя по всему, понравилось. Девственница ты или нет, но так, как тебе, не нравилось ни одной женщине, с которой я ложился в постель.
Густой румянец разлился по шее, окрасил щеки, злость боролась с удовольствием.
Он сделал шаг вперед и положил теплые тяжелые руки ей на плечи. Она против воли наслаждалась касанием.
— Ты сказала, что тебе понравилось, — прибавил он.
— Понравилось.
Он насупился и уже спокойнее спросил:
— Тогда почему ты так торопишься вернуться в Лондон? Почему нельзя еще чуть-чуть побыть вместе?
Бедра до сих пор болели из-за того, что случилось ранее. От теплого полуголого Натана исходил едва различимый, манящий мужской аромат. Волосы после сна спутанные, улыбка вернулась, правда, настороженная. Она упивалась близостью, да и он упивался, осмотрел ее с головы до ног, улыбнулся шире, заметив реакцию.
— Джорджи…
Он шагнул ближе и начал опускать голову, но она вырвалась, отвела глаза от крайне привлекательного мужчины.
— Мне понравилось, но все уже позади. На баловство нет времени. Мне надо вернуться в Лондон. Я должна.
На миг почудилось, что у него в глазах вспыхнула боль, но присмотревшись, она поняла, что это злость. Он гневался оттого, что его отвергли. С тех пор как он узнал, что она женщина, он мудрил и интриговал. Джорджи мрачно подумала, что он, наверное, даже не находит ее привлекательной. Она для него очередной оррери — новенькая игрушка, которую вскоре бросят в угол и забудут. Хорошо бы это запомнить.
— Я не планировал уезжать завтра, — сказал он отрешенным тоном, коим говорил всякий раз, когда был недоволен.
— Так-то оно так, но я должна уехать завтра. Я получила послание о том, что… — она смолкла, но все же решила сказать правду, — что брат захворал. Мне срочно надо к нему.
Тишина тянулась долго. А потом он пожал плечами — такое ощущение, что он ей не поверил.
— Ладно, — равнодушно молвил он. — Завтра мы поедем в Лондон.
Джорджи покинула опочивальню, как только разложила яства. Больше он ее не видел.
Натан мог бы запросто ее вызвать, вынудить явиться, но его затошнило при мысли, что она опять будет изображать из себя слугу, а он при помощи своего положения понудит ее прийти. Сегодня черта была пересечена, назад дороги нет.
Он отказался от ужина, потеряв аппетит, и устроился в библиотеке, где потягивал бренди подле камина. Он вспоминал, как Джорджи появилась в его доме, как он нашел письмо от Г, когда еще не знал, что она женщина, потом разоблачение и события в поместье Дансмора.
Он снова задумался, зачем она ходила в покои Дансмора, что она искала… и нашла ли.
Сие имело отношение к сексуальным предпочтениям Дансмора? Натан знал Дансмора почти двадцать лет и даже не догадывался, что у него есть эдакая тайна. А как Дансмор расценил, что он якобы целовал камердинера в коридоре? Во что может вылиться столь опрометчивый поступок?