— Как? Ты продал в рабство собственную дочь? — В изумлении Милко даже привстал.
— А что оставалось делать? — сердито огрызнулся богомил. — Жрать-то хочется. Или сразу обоим с голоду помирать, или, пусть не досыта, но все же есть порознь. Дочка и сама меня об этом просила. Вдвоем ведь мы с ней жили. Матушка наша давно от лихоманки померла, а мы тогда выжили, да вот с тех пор и маемся. Ни кола у нас нет, ни двора. Одно время братья наши, общинники, спасибо им сердечное, содержали меня с дочкой. Но не век же на их благоденствии сидеть. Вот и тронулись мы с Хвалицей в путь…
— А сколько лет, старик, твоей Хвалице? — неожиданно для себя спросил Милко.
— Семнадцать стукнет скоро.
— А она красивая?
Старик бросил лукавый оценивающий взгляд на юношу.
— Отродясь таких лепых не видывал.
— Чего ж ты тогда ее замуж не выдал? Уж при муже небось лучше, чем в рабынях.
— А кто ее возьмет, нищую-то?
— Ну и что ты собираешься дальше делать? — спросил дед Йован.
— Вернусь в Боснию, покажусь на глаза деду… по вашему, значит, епископу… Может, он и найдет для меня какую работу, а там накоплю, назло дьяволу, денег и выкуплю свою Хвалицу.
Тут послышался резкий собачий лай и чьи-то крики.
— Недобро как-то лает Караман, — вздрогнул дед Йован. — Уж не сам ли дьявол явился, услышав сии речи.
— Насмехаешься над несчастным? — обиделся богомил. — Грех!
— Я посмотрю, дедушка. — Милко подошел к сундуку и, наспех надев козий тулуп, вышел из дому.
Здесь богомил и раскрыл загадку своих недобрых взглядов, которые он бросал на шкуры. Уже в то время были люди, встававшие на защиту животных — на этом, в частности, строилась идеология богомильства.
— И сколько же это ты живности изничтожил, старик?
— Ты о тулупах? — удивился дед Йован. — Какая же это живность. Козы, овцы…
— Самая что ни на есть настоящая живность. Это же великий грех: для ублажения своей плоти умерщвлять другие живые существа.
— А ты что, прикажешь нам, как неразумным зайцам, одною капустой и морковью питаться?
— Не такие уж они и неразумные, коль раскусили корысть капусты с морковью.
— И ты серьезно никогда не вкушал звериной плоти? — недоверчиво посмотрел дед Йован на своего гостя.
— И нисколько об этом не сожалею.
Дед Йован удивленно покачал головой, встал, подошел к окну, приоткрыл его и выглянул на улицу.
— Метель какая! Не поймешь — день сейчас, иль уж мрак его одолел.
Он закрыл окно, повернулся и пошел к богомилу, внимательно оглядывая его, словно некую диковинку.
— Что ж вы за люди такие, богомилы?
Зародившееся в X веке в Болгарии еретическое религиозное течение богомильство в конце XIV века уже изживало себя. Богомилов все это время преследовали, изгоняли, а то и сжигали на кострах. Причиной всему были их серьезные отступления от догматов общепризнанной церкви: богомилы проповедовали идею о двух творцах — Боге, созидателе духовного мира, и дьяволе, созидателе мира материального; они не признавали креста, крещения и икон; у них не было ни ряс, ни церквей, ни тайны исповеди — грешник исповедовался перед всей общиной и вся община сообща отпускала ему грехи; не было у богомилов и церковной иерархии — все члены богомильской общины были равны между собой, а во главе ее, как первый среди равных, стоял дед… За все эти богохульства и были гонимы богомилы, которые к XIV веку остались разве что на небольшой территории Боснийской бановины, зажатой с двух сторон католической Венгрией и православной Сербией. И не просто остались. В Боснии богомильство (неофициально, конечно, поскольку и само богомильство не было официальной религией) считалось чуть ли не государственным вероисповеданием, поддерживаемым самим баном. И все потому, что богомильский дед, в отличие от католических и православных церковников, никогда не претендовал и не посягал на мирскую королевскую власть…
Снова послышался, на этот раз уже радостный, собачий лай. Через некоторое время появился и Милко, неся на плече кого-то завернутого в тулуп и платки. На удивленный молчаливый вопрос деда Йована, Милко, положив свою ношу на сундук, возбужденно замахал руками:
— Опять Караман волков учуял. Вовремя всех переполошил — волки-то вот за ней тянулись, того и гляди разорвали бы. Я поспел в последний момент. Одного пришлось прирезать, другого Караман задрал, остальные назад подались… Дедушка, — Милко на некоторое время замолчал, не спеша снял свой тулуп, подошел к Зорице и освободил ее от платков, — это Зорка… Она без сознания. Как бы не перемерзла.