Как характеризовал речь Чернова близкий к нему О. С. Минор, - она "многих и многих не удовлетворила теми уклонами, которые как будто давали исход некоторой левизне, некоторым уступкам в сторону большевиков. В самом деле программная речь В. М. Чернова была построена как бы нарочно для того, чтобы создать какую-нибудь возможность совместной с большевиками законодательной работы" (Сборник статей разных авторов, стр. 128. - Изд. "Верфь". Москва. 1918).
Что не удалось отчетливо сказать в речи председателя, пришлось кропотливо и частично досказывать в последующих речах. Немало душевной энергии ушло на то, чтобы, наверстывая утерянное, пробиться сквозь большевистскую провокацию и лево-эсэровский шантаж, подстерегавшие на каждом шагу. Нашей задачей по-прежнему оставалось - выйти из борьбы, не предрешив дальнейших ее путей, с постановлениями, исходящими не от партийных комитетов и профессиональных съездов, не от частных совещаний и общественных учреждений, а от Всероссийского Учредительного Собрания.
3
То, от чего пытался уклониться председатель, поставили ребром представители партии, захватившей власть. В вызывающей по форме речи Бухарин наметил "водораздел, который сейчас делит всё собрание на два непримиримых лагеря": у нас - "воля к диктатуре трудящихся классов", к "диктаторскому завоеванию власти", которая "сейчас закладывает фундамент жизни человечества на тысячелетия"; у них же всё сводится к воле защищать "паршивенькую буржуазно-парламентарную республику". "Мы с этой кафедры провозглашаем смертельную войну буржуазно-парламентарной республике!".
Ту же мысль развивали два других большевистских оратора, - если не считать бессвязной речи Дыбенки (Исправляя стенографический отчет заседания, я не внес ни одной стилистической поправки, не прибавил и не убавил ни слова в стенограмме речи Дыбенки. В отмщение красе и гордости Октября, и в назидание потомству, - она сохранена во всей ее первобытной бессвязности, в какой вышла из уст красноречивого комиссара.
Советский "Архив Октябрьской Революции", издавший в 1930 г. "Всероссийское Учредительное Собрание" под редакцией M. H. Покровского и Я. А. Яковлева, утверждал, что при издании стенограммы она подверглась не только "некоторой стилистической", - что верно, - но и "значительной авторской правке, вносящей иногда исправления и принципиального характера", - что совершенно неверно. В вину мне можно поставить недостаточно тщательные стилистические исправления, до того ли было в эти дни, - а никак не смысловые изменения или "авторскую правку".).
"Как это можно, - удивлялся Скворцов-Степанов, - апеллировать к такому понятию, как общенародная воля... Народ немыслим для марксиста, народ не действует в целом, народ в целом - фикция, и эта фикция нужна господствующим классам". Другой оратор, Раскольников, оглашая заключительное заявление большевиков об их уходе из Учредительного Собрания, назвал партию Керенского, Авксентьева, Чернова "вчерашним днем революции", а их самих - "врагами народа", отвергшими "в согласии с притязаниями буржуазии" предложение "признать для себя обязательной волю громадного большинства трудящихся", воплощенную в декларации Советов.
Большевики оставались верными себе. Удивляться их словам и действиям могли только те, кто ждали от них другого. В этом отношении удивительнее - и постыдней - была тактика, усвоенная их недавними, незадачливыми и недолгими соратниками - "дурачками", как их вскоре стал называть Ленин.
Левым эс-эрам было великодушно предоставлено доделать то, чего большевики сами не сделали. И на "наркомюста" Штейнберга выпала едва ли не самая позорная роль в действе, разыгранном 5-го января. Постыдная не потому только, что прошлое его к такой роли вовсе не обязывало, но и потому, что и позднее, уже в эмиграции, он всё еще не оставил своих декламации о "Нравственном лике" Октября.
Хмель революции бросился в голову скромному оборонцу царского времени и, выполняя политический заказ "товарищей большевиков", он, видимо, искренно был - и остался, - убежден, что делает своё, а не чужое дело.
"Величайшее, историческое, революционное достоинство Учредительного Собрания заключается в том, чтобы оценить, понять и преклониться пред царственной волей народа и заложенной в ней твердыней народной, сделать ее своей программой и не сметь (!) выходить из пределов этих программ. Если Учредительное Собрание вышло из недр того же самого трудового народа, как вышли и советы рабочих и солдатских депутатов, то конфликта в требованиях, социальных постановках и чаяниях не может быть. Но если этот конфликт намечается, если этот конфликт создают, если его всеми силами хотят здесь создать, то это значит, что Учредительное Собрание не есть то Учредительное Собрание, которое подчинено воле народной", - оно чувствует себя "не ребенком народа", а "отцом народа".
"Красиво", но не всегда вразумительно говоривший оратор требовал от Учредительного Собрания "подчинения воле трудового народа, изложенной в программе рабочих, солдатских и крестьянских депутатов". Это был единственный оратор, дважды выходивший на трибуну для издевки над Учредительным Собранием и изобличения его в том, что "оно не посмело сразу восстать против советской власти... не посмело отклонить программу ЦИК-а, но считало для себя возможным и доступным уклониться поставить обсуждение этой программы на повестку дня". Желая сохранить хотя бы оттенок благородства и продемонстрировать свою независимость от партнеров-большевиков, фракция левых эс-эров выразила готовность сделать "еще последний шаг", несмотря на свое "совершенное согласие с товарищами большевиками".
И Штейнберг предъявил ультиматум. "Вы, правая половина нашего состава Учредительного Собрания", которые "сделаете всё, чтобы перехитрить народ" и "затемнить сознание трудовых масс", - "будьте добры сегодня, не расходясь, в этом зале выяснить ваше отношение к политике войны и мира, которую ведет наша советская власть. Мы вам ультимативно предлагаем ту часть резолюции ЦИК-а, которая касается политики мира... Имейте мужество сегодня, не выходя из этого зала, ответить на это, потому что вы тоже поставили этот вопрос, присоединяетесь ли вы целиком и безоговорочно к той политике мира, которую ведет нынешняя советская власть или вы от нее отказываетесь?.."
Такое - и не только такое - мужество у "правой половины" Собрания, конечно, имелось. Ультиматум был отвергнут с тою же решительностью, что и угрозы большевиков. От имени нашей фракции Ельяшевич заявил, что "мы считаем ниже достоинства Учредительного Собрания, чтобы кто бы то ни было говорил с ним языком угроз. Мы знаем, - вы говорили об этом достаточно откровенно, - что у вас уже всё предрешено, что вы, опираясь на штыки, хотите совершить величайшее преступление против верховной воли самого народа"...
Вспоминая о прошлом уже на положении эмигранта, Штейнберг особенно подчеркивал "благородство" левых эс-эров, якобы существенно отличавшее их от аморальных "соправительствовавших" с ними большевиков. Автор продолжал отстаивать нелепый план "соединения Учредительного Собрания и Советов", который левые эс-эры предлагали Учредительному собранию и большевикам в качестве "компромисса". О самом заседании 5-го января автор говорит уже, как о "трагическом" и выдает Гоцу свидетельство о мужестве, тогда же "доставившем удовлетворение" Штейнбергу. "Слева от нас - весь штаб старой, увенчанной историческими заслугами социал-революционной партии. В этом штабе мы, левые социалисты-революционеры, видели всех наших учителей, руководителей и предшественников по борьбе". И в заключение не то запоздалое раскаяние, не то беспредметное воздыхание: "Как стало возможно, чтобы мечта многих поколений (Учредительное Собрание) рассеялось как сон?" ("Als Ich Volkskomissar war", стр. 60, 61, 71, 74, 87).
Один оратор сменял другого. Центральным было появление на трибуне И. Г. Церетели. Встреченный необычным даже для этого собрания ревом и воем:
"Изменник!.. Палач!.. Предатель!.. Смертная казнь!", - Церетели сумел к концу речи заставить себя слушать даже большевиков.
Церетели сменил Зензинов; украинец Северов-Одоевский; "живописный" крестьянин на костылях Сорокин; меньшевик Скобелев, недавний министр и будущий сменовеховец, внес предложение избрать комиссию для расследования обстоятельств расстрела "без всякого предупреждения", "прямо в толпу", которая мирно демонстрировала в честь Учредительного Собрания и молитвенно пела революционные гимны; агенты власти выхватывали красные знамена, бешено рвали их на куски и швыряли в огонь уличных костров...