Власть в Феврале была недостаточно решительной и твердой. Это неоспоримо. Но... Не одно только Временное Правительство отталкивалось от применения насилия для поддержания своего авторитета. Столь же бессильными оказались и другие правительства, даже не революционные, преследовавшие свободолюбивые цели и опиравшиеся при этом на народное волеизъявление или общественное мнение. Если и был здесь порок воли, он не был проявлением специально русской черты или особого свойства русской интеллигенции 17-го года. Это был порок или достоинство - всякой свободолюбивой общественности.
В период Февральской революции 17-го года политическая мораль в России была не той, какой она стала после практики ВЧК-ГПУ-НКВД-МВД и МГБ, после Брест-Литовска, Мюнхена и соглашения Риббентропа-Молотова.
К гибели даже единиц относились бережно, а к гражданской войне относились почти с суеверным страхом. На одной из эс-эровских конференций, если не ошибаюсь, чуть ли еще не в июне 17-го года, М. А. Спиридонова предложила партии с.-р., в виду общего разброда, объявить свою диктатуру. Даже среди своих единомышленников Спиридонова не встретила сочувствия и поддержки. Все другие ее высмеяли.
Во всякой революции различимы два фаса или лика. Один обращен к свободе: это протест диссидента и "нонконформиста", возмущение и восстание против гнета и насилия, прорыв к новому. Другим своим ликом революция обращена в сторону насилия и подавления всего и всех несогласных с нею и с тем, что она провозгласила и утвердила. Это революция "углубленная" или выродившаяся.
Для меня революция произошла в Феврале и Февралем себя исчерпала. В этом отношении я был консерватором, считая необходимым поддерживать Временное Правительство всех составов. И когда десятилетием позже Д. П. Святополк-Мирский, обличая в своих "Верстах" журнал "Современные записки", как "орган русского либерального консерватизма", находил, что "Вишняк, а не Струве имеет право на это имя", я нисколько не был этим ущемлен.
Да, я был "охранителем" Февраля и, как мог, противился всем попыткам его углубить. После радикального упразднения самодержавия главной задачей было закрепить достигнутое - ввести стихию революции в берега, а не подхлестывать ее.
Тотчас же по приезде Ленин засвидетельствовал в тех же своих апрельских тезисах, что "Россия сейчас самая свободная страна в мире из всех воюющих стран".
Он повторил это за месяц с небольшим до октябрьского переворота: "Революция (февральская) сделала то, что в несколько месяцев Россия по своему политическому строю догнала передовые страны". И Сталин был того же мнения. На 6-ом съезде большевистской партии, 30 июля, он признал, что "такой свободы, как у нас, нигде не существует в условиях войны... нигде у пролетариата не было и нет таких широких организаций". Это не помешало большевикам упрекать Временное Правительство в диктаторских устремлениях и произвести переворот. Это, с другой стороны, должно было побудить каждого противника большевиков видеть во Временном Правительстве точку приложения всех свободолюбивых сил. Только при этом можно было рассчитывать на то, что силы разума и социального сцепления одержат верх над силами распада и разложения.
До-февральский аппарат власти оказался неспособным предупредить революцию или противостоять ей и был ею сметен. Новая власть не сумела создать свой аппарат власти. Не успела и не могла. Психология руководящих групп в значительной мере питалась убеждением, что всякая власть и принуждение, если и не от дьявола, то всё же от злого начала в человеке и обществе, и, чем власти меньше, чем сильнее ее ограничить, чем больше людей и учреждений будут ее контролировать, тем будто бы лучше будет для людей, надежнее для свободы. Это был в 20-м веке русский вариант оптимистического и рационалистического 18-го века, когда Запад был убежден, что управление может быть осуществлено путем добрых законов, которые устранили бы злых.
Много имеется оснований считать превентивную войну - внешнюю и внутреннюю - преступлением: и несомненный агрессор обычно ссылается на то, что он был вынужден прибегнуть к насилию, чтобы предупредить нападение на него. Отталкивание от гражданской войны, как братоубийства, было всеобщим в период Февральской революции. Никто не хотел быть ответственным, что ее начал или "развязал", - но одни искренне и убежденно, а другие - лицемерно.
Февраль, может быть, и удался бы, если бы он пошел путем Брест-Литовска. Но этот путь ему был заказан именно потому, что Февраль не был Октябрем прежде всего морально-политически. История никогда не была логикой, которая не мирится с противоречиями и неразрешимыми задачами. История знает и безвыходные положения, когда люди, группы, целые народы оказываются без вины виноватыми. Именно в таком положении оказались Россия и Февраль в 1917-ом году, когда исторически назревшая революция разразилась в неурочное время - во время войны. Это было общей бедой, не снимающей ответственности с активных участников и деятелей Февраля, но в значительной мере смягчающей их вину.
2
За восемь месяцев Февральской революции исторические условия не могли, конечно, существенно измениться. Прежние факторы продолжали действовать. Силы разложения, подрывавшие и подорвавшие старый порядок, способствовали и успеху Октября. Неустойчивость февраля оказала свое влияние на тех, кто "делали историю".
Почему в беге на скорость между силами сцепления и силами распада победу одержали последние?
Потому что затянувшаяся война и поражения обострили и углубили дурные страсти в человеке: его природный страх и жестокость, его цинизм по отношению к духовным ценностям, к отечеству и свободе. "На что мне твоя земля и воля, если я буду лежать в земле?"
Потому что внезапный и радикальный разрыв с вековым прошлым стер границы между осуществимым и невозможным, между дозволенным и недопустимым не только в представлении масс, но и в понимании "элиты".
Потому что с утратой чувства ответственности утрачено было и ощущение реальности и меры. Компромисс или среднее решение считались постыдными. Максимализм стал популярным на обоих флангах русской общественности: чем хуже сейчас, тем лучше для будущего.
На фоне общего нестроения и разброда "маленькая, но хорошо организованная и централизованная вооруженная группа" (выражение Ленина), точно знавшая, чего она хочет и не брезговавшая никакими средствами, чтобы достичь цели, имела с самого начала все преимущества перед другими, каждой группой в отдельности и всеми, вместе взятыми. Все они не могли придти к соглашению и, не находя выхода, отступали перед угрозой гражданской войны: они были "вегетарианцами" для тех, кто, стоя в стороне, справа и слева, не имели ничего против того, чтобы без них и для них водворились в России свобода и порядок.
После того как Февраль бесповоротно победил, всеобщим стал страх гражданской войны. Он давил на сознание всех. От угрозы гражданской войны аргументировали. В скрытой приверженности к ней изобличали противника. Ею пугали. Если в военном деле нападение считается лучшим видом обороны, вырвать инициативу и самому выбрать время и место наступления значит предопределить исход столкновения, - в политике дело обстоит как раз наоборот. Кто вызвал столкновение, "зачинщик", признается "агрессором" и виновником, подлежащим ответственности, тогда как состояние необходимой обороны считается оправданным в уголовном и в международном праве. Политический маневр - и искусство - состояли в том, чтобы, выбрав по своему усмотрению время и место нападения, приписать "агрессию" противнику.
Русские демократы в 17-ом году отталкивались от гражданской войны с таким же полумистическим ужасом, с каким демократы Франции, Англии и Америки отталкивались в 38-39 гг. от внешней войны. На крайних флангах в 17-ом году тоже обличали гражданскую войну, но одновременно мечтали о другом, замышляли и подготовляли другое. В частности, большевики, обвиняя Временное Правительство в диктаториальных замыслах, растили в себе волю к диктатуре чрез гражданскую войну.