Третьей возможности нет, не существует. В обоих случаях Октябрь был и остается бедой и катастрофой для России и человечества. И то, что неисправимые большевики могут считать своей заслугой, фактически является их личной и коллективной виной.
Октябрь сразу, полностью и навсегда сделал меня своим непримиримым врагом. Даже в самые горькие минуты эмигрантского бытия - бедности, безработицы, нашествия Гитлера, - как и в моменты высшего триумфа большевиков: при международном их признании и допущении в Лигу Наций, во время победы у Сталинграда или на совещаниях в Тегеране, Ялте и Потсдаме, - никогда не возникало у меня и сомнений, что большевизм был, есть и, доколе пребудет, останется бичом и злом для России и всего человечества.
Ни НЭП, ни сталинская конституция, ни индустриализация, ни расширение российских владений, ни престиж русского имени меня не прельстили и не соблазнили. Я всегда помнил, какими средствами всё это достигалось и проводилось. Распространение грамотности, увеличение числа школ, театров, отсутствие безработицы, Днепрострой, Волго-Донской канал и московское метро были, конечно, достижениями. Но рядом с этим "организованное понижение культуры", или "фельдшеризм" во многих областях знания входил неустранимым элементом во всё, что создавали большевики. Главное же, что, если не сводило на нет, то обесценивало все эти блага, это реки крови и слез, которыми сопровождались советские успехи и достижения. По сравнению с большевистской тиранией меркли преступления и насилия всех самодержцев или Муссолини и Франко.
Когда Октябрь удался и победил всерьез и надолго, я не удалился ни на Воробьевы горы, ни на Авентинский холм и никому не дал клятвы, ни Аннибаловой, ни другой в предельном неприятии большевизма и большевиков в политике и экономике, морали и культуре. И этому, мне кажется, я не изменил ни разу за все тридцать семь лет.
Быть может, я еще могу
Дать руку личному врагу;
Но вековые оскорбления
Тиранам родины прощать
И стыд обиды оставлять
Без справедливого отмщения,
Не в силах я...
Если "вековые" заменить более краткосрочными оскорблениями, рылеевские строки точно передают мое внутреннее отношение к большевизму и большевикам.
Недостаточно знавших большевизм иностранцев могло потянуть на "капусту" после рафинированной культуры Запада. Бетран Рассел и Уэльс раньше других соблазнились и быстрее других, раскусив большевистский "орешек", в ужасе от него отпрянули.
Но их пример и предостережения не удержали других - Макса Истмэна, Артура Кестлера, Андрэ Жида, Игнацио Силонэ и тысячи менее известных, в разное время на своем опыте переживших соблазн большевизма. Чем дальше во времени, тем меньше, казалось бы, было оснований прельщаться Октябрем.
Однако, такие люди, как Ромэн Ролан, Уэббы, Бернард Шоу, сэр Бернард Пэре, Харольд Ласки до конца дней своих сохранили более чем терпимое, порою даже восторженное отношение к "Великому Октябрю". Старички Уэббы, на что, казалось бы, безобидные кооператоры и фабианцы открыли в Октябре даже особую "советскую цивилизацию", - которая больше напоминает давно исчезнувшую, нежели еще небывалую.
Иностранцев с их представлениями о русской или славянской душе - по "Толстоевскому" - еще можно понять, если не простить. Но что сказать о русских антибольшевиках, в той или иной форме политически капитулировавших перед большевиками?
И не только 30 лет тому назад, а и в сравнительно недавнем прошлом? Перелеты таких лиц, как Ключников и Путилов, Алексей Толстой и Святополк-Мирский, Слащев и Сухомлин, можно объяснить их личными свойствами. Но как объяснить перемену позиций или временные срывы таких людей, как Кускова, Пешехонов, Милюков, Маклаков, Бердяев, Питирим Сорокин, - называю только наиболее известные и лично безупречные имена - нашедших, каждый на свой лад, основания к отказу от былой непримиримости к большевизму?
Ослепленный, правда на очень короткий срок, советскими победами, В. А. Маклаков признал "октябрьские приемы" более действительными, чем "свободы февральской эпопеи" и не только для создания полицейско-государственного аппарата, но и - "для социальной справедливости". П. Н. Милюков в течение десятка лет доказывал - и подчеркивал типографским способом, - что "непримиримость (к большевикам) для нас не только тактическая директива, а и категорический императив" (см. "Эмиграция на перепутьи").
Он защищал "формулу" созданного им Республиканско-Демократического объединения: "Сохранение пафоса неприятия советской власти и борьба с ней, а, следовательно, и революционное к ней отношение и отрицание всякого рода примиренчества" ("Россия на переломе", т. 2, стр. 273). А в предсмертной своей статье во время войны тот же автор пришел к компрометирующему всё его антибольшевистское прошлое выводу: "когда видишь достигнутую цель, лучше понимаешь и значение средств, которые привели к ней".
Этим П. Н. Милюков опровергал мою "Правду антибольшевизма", напечатанную в No 2 "Нового журнала" в 1942 г. Допустим на момент, что "цель" большевики достигли и что "их" цель та же, что и у Милюкова. Но разве не очевидно, что, если Милюков прав в своем выводе будто достигнутую цель оправдывают любые средства, ни о каком принципиальном неприятии большевизма не может быть и речи.
Не будем упрощать проблему, сводя ее к тому, что ничего другого и нельзя было ждать от позитивистов или марксистов. Не принадлежа ни к одной из этих разновидностей и потому к ним беспристрастный, я должен напомнить, что ими не ограничиваются категории антибольшевиков, сменивших гнев на милость в отношении к большевикам.
Передо мной "Автобиографические заметки", написанные С. Н. Булгаковым в "Царьграде" в 1923 г. и опубликованные в 1946 г. его учениками и почитателями, считающими покойного глубочайшим мыслителем и исповедником православия.
Уже в священническом сане о. Сергий вспоминает о том, что было шесть лет тому назад: о "подлом (?) словце В. А. Маклакова о перемене шофера на полном ходу автомобиля", о "брехне Керенского", о "жидах", которые "направляли" свержение царя.
И среди этих недобрых воспоминаний автор признается, что "религиозно-революционное апокалипсическое ощущение "прерывности" роднит меня с революцией, даже - horribile dictu (О, ужас.) - с русским большевизмом" (стр. 78).
H. А. Бердяев был прав, когда утверждал, в "Миросозерцании Достоевского": - "И часто трудно бывает определить, почему русский человек объявляет бунт против культуры и истории и низвергает все ценности, почему он оголяется, потому ли что он нигилист или потому, что он апокалиптик и устремлен к всё разрешающему религиозному концу истории".
Русская интеллигенция проиграла Февраль. Но и Октябрь, увы, не научил её уму-разуму.
Когда в июне 40-го года, в пору спаенной кровью дружбы Сталина с Гитлером, последний овладел почти всей западной Европой, и одна только Англия, изнемогая в неравной борьбе, продолжала сопротивляться, Черчилль произнес в палате общин незабываемые слова: "Мы пойдем до конца, мы будем биться во Франции, на морях и в океане, мы будем с возрастающей верой драться в воздухе, будем защищать свой остров любой ценой, на побережье и там, где приземляются самолеты, в полях, на улице и на холмах, - но мы не сдадимся".
Что в западном мире и, еще поразительнее, в русском политическом Зарубежье не создалось аналогичного отношения к большевистским узурпаторам и палачам, является едва ли не наибольшей трагедией современности. Во всяком случае это показатель уровня нашей культуры и цивилизации. И пусть не говорят, что сказанное Черчиллем применительно к внешнему врагу неприменимо к врагу в гражданской войне. Эта последняя часто бывает много жесточе внешней войны, и затянувшаяся на 37 лет война большевиков с подсоветскими народами свидетельствует об этом с полной убедительностью.
После десяти лет царствования Николая I Чаадаев утешал себя и других тем, что мы "жили и живем, как великий урок для отдаленного потомства, которое воспользуется им непременно".
Наше поколение, на 37-ом году большевистской власти, лишено и этого спорного утешения.