Бедек помахал рукой: — Грантл! Входи, дружище! Погляди, какой пир сварганила Мирла!
— Как раз вовремя, — ответил здоровяк, входя. — Я принес копченую конину. — Он заметил Харлло и подозвал к себе: — Пора нарастить парню хоть какие мышцы.
— Ох, — сказала Мирла. — Он никогда не сидит на месте, вот в чем беда. Ни мгновения!
Цап скривил губы, спеша спрятаться подальше. Взгляд его был полон ненависти и страха. Грантл подхватил Харлло и держал, визжащего, одной рукой, а потом перенес к очагу и вручил извивающуюся «посылку» Мирле.
Бедек поглядел в глаза Грантлу. — Рад видеть тебя снова, — произнес он негромко. — Слышал, как ты управился у ворот и в Непоседах. Жаль, что я такой…бесполезный.
Отпустив Харлло, Грантл вздохнул: — Может, дни твоих путешествий с караванами и прошли, но это не делает тебя бесполезным. Ты поднимаешь отличную семейку, Бедек. Чудную семейку.
— Никого я не поднимаю, — пробурчал Бедек. Харлло хорошо знал этот тон, слишком хорошо знал, ведь прошло всего несколько дней, едва ли неделя, с тех пор, как Дядя Раз вылез из глубокой и темной ямы, в которую сегодня снова лезет. Проблема в том, что Бедеку нравится эта яма. Нравится, как Мирла суетится вокруг вся во вздохах и охах, лезет с ласковыми объятиями; и так будет продолжаться до самой ночи, а ночью они будут скрипеть кроватью и издавать всякие другие звуки, а наутро Бедек будет, конечно же, улыбаться. Однако когда Мирла так суетится вокруг муженька, забыв обо всем остальном, Харлло приходится ублажать все капризы девчонок; что еще хуже, некому тогда избавить его от нападок Цапа. Предстоят жестокие побои, да уж.
Мирла не может много работать — не после последнего ребенка, который повредил что-то в брюхе и теперь она слишком легко устает; даже готовка знаменитого супа оставляет ее измотанной и слабой, вызывает головную боль. Когда в силах, она занимается починкой белья — но это слишком редко случается, и набеги Харлло на ближайшие рынки становятся все важнее для семьи.
Он терся рядом с Грантлом, который сел напротив Дяди Бедека, достал кувшин вина. Это заставляет Цапа держаться в стороне, что, разумеется, делает все только хуже; но и так пока сойдет. Ведь ты не можешь выбирать семью, двоюродного брата и кого-то еще. Они такие, какие есть, вот и всё.
К тому же он может уйти рано утром, пока Цап спит, и пробраться за город, вдоль озерного берега — там мир растягивается в длину и ширину, там нет трущоб, а есть только холмы с козами и пастухами, а за ними вообще никого нет — одна голая земля. Существование подобных мест нашептывало Харлло мысли о возможностях, которые он не решался облекать в слова… но все это принадлежит будущей жизни, смутной, призрачной, но такой многообещающей. Яркой как глаза Грантла. Только это обещание и заставляет Харлло выдерживать удары Цаповых кулаков. Бедек и Грантл говорят о прошлой жизни, когда они ходили в одних и тех же караванах — и Харлло кажется, что прошлое, которого он не видел, потому что оно было до Насилия — прошлое было местом великих деяний, местом, в котором жизнь была гуще, солнце ярче, закаты красивее, в котором звезды сияли в черных небесах и луна была не затуманенной, а люди высокими и храбрыми, и никто тогда не говорил о прошлом, потому что оно происходило прямо тогда.
Возможно, он найдет такое место в будущем. Сможет распрямиться, растянуться.
Напротив Харлло скорчился в темном углу Цап. Он следил за Харлло, ухмылялся, и глаза его обещали нечто совсем иное.
Мирла поднесла им по полной тарелке.
Порванные на полосы папирусные листы легко загорелись, послав клочья пепла по дымоходу. Дюкер следил, как они взлетают, и видел ворон, тысячи ворон. Вороны — воровки похитили из памяти все воспоминания, кроме этих; он не может ни о чем думать, он стал совершенно бесполезным для жизни. Все попытки вернуть памяти лица павших — провалились. Все попытки записать ужасную историю — оказались тщетными. Плоские и безжизненные слова, живые сцены, начертанные мертвецом.
Кем были товарищи, с которыми он шел бок о бок? Кем были те виканы и малазане, ведуны и воины, солдаты и священные жертвы, повисшие вдоль дороги часовыми тщеты, взирающие вниз, на собственные марширующие тени?
Балт. Лулль. Сормо Энат.
Колтейн.
Имена, но не лица. Хаос и ужас молний, мгновения — бегство, усталость, отверстые, кровоточащие раны, пыль, вонь упущенного дерьма — нет, он не может записать такое, не может донести истину каждого события.
Память подводит. Мы обречены изображать отдельные сцены, описывать и обосновывать каждое действие, тем самым оправдывая его — под каждым безумным и иррациональным поступком должен быть солидный фундамент мотиваций, смысла, значения. Должен быть. Альтернатива… неприемлема.