Мне очень не хотелось писать это слово, потому что я надеюсь, что ребенок все же родится. И родится он в полноценной семье. Особенно на это надеется Ваша жена. И все-таки. Поскольку содержание письма (Вашей мамы) по-прежнему неизвестно и, значит, неизвестны Ваши планы, мы не можем тянуть время. Даже если бы срок не был пропущен, ей не удалось бы так уж легко от этой беременности освободиться, потому что в женской консультации, где она за короткое время уже сделала от Вас три аборта, ей, учитывая ее возраст и бездетность, вряд ли пойдут навстречу. А здесь, повторяю, к тому же пропущен срок. И, пока от Вас придет какой-либо ответ, срок станет еще больше. Вы понимаете, в какое положение Вы ставите Вашу жену? Ведь у нее еще нет профессии, отношений с родителями не существует никаких, других родственников тоже нет. То есть Вы знаете лучше меня: она совершенно одна, без всяких средств к существованию, без родных.
Поэтому очень Вас прошу, Герберт, отреагируйте как можно скорее, желательно телеграммой. (Сама я не шлю Вам телеграмму только потому, что – разве в телеграмме это изложишь?) Верю, что Вы с пониманием отнесетесь ко всему сказанному.
(Подпись.)
P. S. Ваш адрес ей дали в комендатуре училища.
P. P. S. Она просила меня написать, что любит Вас».
...Довольно скоро стали происходить непривычные для меня вещи. Например, возвращаясь с работы, я видела в коммунальном коридоре, под моей вешалкой, ее рыжие башмачки. Ну что значит – «башмачки»: она была куда крупнее меня (акселератка, типичная представительница of the new generation), но всё равно это были именно башмачки. Отороченные у щиколотки каким-то нежным бурым мехом. В декабре, состаренные слякотью вперемешку с ядовитой солью тротуаров, они приобрели совсем жалкий вид. Я их ужасно любила.
Обычно я приползала с работы, чуя всем существом, что сейчас рухну. Но видела ее рыжие башмачки. Меня это всякий раз поражало. И я распахивала дверь с ощущением человека, который сейчас, не теряя ни секунды, притом играючи, будет двигать-передвигать горы – самые титанические, какие удастся сыскать на нашей скудной планете. К чему и приступала незамедлительно.
Глава 5
Двенадцатый тополь
Положение дел в декабре я обрисовала не совсем точно... Нюанс состоит в том, что уже с октября, да, примерно с середины октября, у меня в распоряжении был другой индикатор ее внутрикомнатного присутствия. Какой?
На нашей улочке – в ряд – росли двадцать два тополя. Дойдя до шестнадцатого, я сворачивала налево, в мой двор. Я знаю это с такой точностью, потому что усталость, когда считаешь свои шаги, начиная еще от выхода из метро (пытаясь этим арифметическим действием чуточку, что ли, обуздать пространство), – ежевечерняя глухая, беспросветная усталость, которая, конечно, сильней всего по утрам, – эта усталость изобретает множество ребячьих затей. Сколько-то ступенек осталось до... сколько-то мужчин пройдет до того, как... Игра заключалась в том, чтобы загадать (угадать) число, а потом постараться, кровь из носу, подогнать (ступеньки, мужчин) под «правильный» ответ.
Итак, на шестнадцатом тополе я сворачивала в мой родной жутковатый двор.
Но на двенадцатом тополе я уже видела свои окна. Двенадцатый тополь был экспериментально найденной точкой, откуда я уже ведала: дома она или нет. Мне никогда не выпало бы узнать этих арифметических воплощений рока, если бы не она.
Я не привыкла к тому, что в моем окне горит свет. Это могло случиться в единственном случае: если я, сама же, забыла бы его погасить. Но этого не случалось никогда в силу моей пунктуальности.
Когда я впервые увидела в моем окне свет, то подумала, что ошиблась. Что мой взгляд сместился чуть в сторону. Но нет: в окошке висели мои занавески, и мне, глядя на эту смугло-золотую подсветку, было странно разглядывать свою жизнь – снаружи.
Мы никогда не договаривались, когда именно она придет – и придет ли вообще. Мне очень хотелось бы это знать – просто для того, чтобы не начинать беспокоиться попусту, но я не решалась лишний раз ее раздражать. И потому только просила ее не задерживаться после одиннадцати – а если задержаться будет необходимо, то лучше там, у кого задерживаешься, и остаться. При этом, конечно, ей следовало мне позвонить, чтобы я знала, где она и что. Если же остаться (там, где она задерживалась) было невозможно, я должна была быть уверенной, что ее проводят. Если и эта моя последняя уступка ее «самостоятельности» была неосуществима, я встречала ее возле метро «Техноложка». А когда и метро уже было закрыто, я сомнамбулически спускалась из квартиры по всегда кромешно-черной лестнице (ладонью прикрывая – от разнузданных сквозняков – и без того чахлый листик свечного пламени) – и попадала сначала в наш двор-колодец, где, конечно, не могла оставаться одна (наедине с навязчивыми видениями больниц, моргов и т. д.), – поэтому, экономно задув свечу (если ее вмиг не задувал ветер), я выныривала на улицу, где было тоже безлюдно, но зато в конце этой улицы (там, где судорожно мигал желтым, обезумевший от тьмы и одиночества, светофор) имелась иллюзия перспективы, и я принималась, дрожа, вышагивать туда-сюда в темноте этой знакомой до слез инфраструктуры, загадывая, с каким именно по счету тополем я поравняюсь, когда наконец увижу ее такси.