Пойти в армию было его, а не моей идеей. Семейная традиция или проклятие - смотря как и с какой стороны разглядывать данную проблему, поэтому после двадцати лет службы (с дедом было ничуть не лучше, чем в казарме) я очутился на свободе, и не без денег, благодаря средствам, оставленным мне матерью.
Может быть, именно поэтому - выбор был сделан лично мной, и никем более, - после выдворения из академии я вылетел в Нью-Йорк и записался в армию Соединенных Штатов, в парашютно-десантные войска.
Можно, конечно, не согласиться с тем, что прыжок с железнодорожного моста доставил меня прямехонько в Тай Сон, но какая разница, в каком аду находиться?
Я прилетел в Тай Сон Нхат и приземлился в старом французском аэропорту в июле 66-го - один из двухсот новобранцев пополнения 801-й парашютной дивизии.
Через год из этих двух сотен в живых осталось всего сорок восемь человек. Остальные либо погибли, либо пропали без вести, что не слишком отличало их от мертвецов. Только тридцать три десантника полегли в одной-единственной засаде на Центральном плоскогорье, и я остался в живых вместе с двумя моими товарищами только потому, что притворился мертвым.
Тогда я понял, что означает война, - по крайней мере, война во Вьетнаме: это вовсе не бои на полях сражений, не звуки утренней трубы на свежем ветру и не барабанный бой, отдающийся в сердце. Но жесточайшие уличные бои во время наступления Тет; болота дельты Меконга, джунгли Центрального Плоскогорья, ножные язвы, как кислота разрушающие кости, пиявки, вгрызающиеся в самые интимные места, которых можно отодрать лишь с помощью тлеющего кончика сигареты.
В общем, война - это выживание, и я через некоторое время стал мастером в данной области и прошел через ад без единой царапины, пока однажды не принял участие в обходе Дин То в составе карательного отряда и по недогляду наступил на ловушку пунджи, крайне любимую вьетконговцами. Выструганная из бамбука, заточенная до игольного острия, пунджи ставится вертикально вверх среди изящной высокой травы, смазывается человеческими экскрементами и наносит жуткую рану, которая моментально начинает гноиться.
Я попал в госпиталь на две недели, а после выписки получил недельный отпуск, который привел меня прямехонько в тот роковой день, когда я шатался под дождем и пытался найти машину, подбросившую бы меня в Дин То, где я должен был примкнуть к моему боевому соединению. Наконец сердобольные летчики согласились взять меня на борт вертолета с медикаментами - хоть бы их никогда не было.
До Дин То оставалось миль пятьдесят, когда это случилось; мы летели на высоте тысячи футов над рисовыми полями и джунглями - владениями регулярной вьетнамской армии и вьетконговских соединений.
Внезапно к востоку от нас, примерно в четверти мили, небо вспыхнуло. Тут мы увидели сгоревший остов небольшого "хью", валявшегося в углу рисового поля, и фигурку человека, бешено размахивающего руками, - человек был одет в американскую униформу.
Когда до земли оставалось футов тридцать, из джунглей раздался огонь из крупнокалиберных пулеметов. С такого расстояния промахнуться было невозможно. Оба пилота носили армированные нагрудники, но погоды они не исправили. Мне показалось, что умерли они одновременно и мгновенно. Точно так же, как и помощник, - он стоял в открытом пространстве двери. Он был пристегнут ремнем безопасности, на котором и повис.
Единственный выживший член экипажа - врач - скорчился в углу кабины, прижимая к груди раздробленную руку. Рядом с ним валялась винтовка М-16. Я прыгнул к нему, но в ту же секунду вертолет дико накренился, и я выпал в проем - в грязь рисового поля.
Вертолет тут же взмыл на двадцать или тридцать футов вверх, резко накренился влево и взорвался, превратившись в огненный шар. Горящее топливо и осколки фюзеляжа разлетелись по сторонам, словно шрапнель.
Мне удалось встать - залепленный с головы до ног грязью, я смотрел на джентльмена, наставившего на меня автомат "Калашников". Мне было не до героических поступков, в особенности если учитывать сорок или пятьдесят северо-вьетнамских бойцов, высыпавших из джунглей секундой позже.
Вьетконговцы меня бы сразу же пришили, но эти ребята... Пленные были нужны им для нужд пропаганды и разведки. Меня повели в джунгли; вокруг шлепала вся кодла, с автоматами наготове.
Мы пришли в небольшой лагерь, где офицер, превосходно говорящий по-английски с французским акцентом, угостил меня сигаретой. После этого он обшарил мои карманы и проверил документы.
И тут события приняли более жуткий оборот.
Обычно, уходя в бой, мы оставляли документы в лагере, но, так как я летел из госпиталя, у меня оказались все необходимые бумаги, включая британский паспорт.
Офицер медленно проговорил:
- Так вы англичанин?
Смысла отрицать очевидное я не видел.
- Верно. Где здесь ближайшее консульство?
На что я получил кулаком прямо в зубы. Думаю, что они с удовольствием бы прикончили меня, но такой ценный пропагандистский кусок упускать не стоило.
Меня оставили в живых и через две недели передали на попечение группы, отправлявшейся на север - на перегруппировку и отдых.
Таким образом, через некоторое время я очутился в Тай Соне. Место приземления с железнодорожного моста через полтора года.
* * *
Впервые я увидел его сквозь занавес дождя: поздним вечером мы выходили из долины, и тут возникла огромная, высоченная, выкрашенная охрой стена, возвышающаяся на гребне холма над нами.
На своем веку я повидал немало буддистских монастырей, поэтому моментально узнал и этот. Только он несколько отличался от остальных. По обеим сторонам главных ворот - по сторожевой башне на сваях, в каждой из которых охранник с крупнокалиберным пулеметом. В самом лагере несколько сборных домов.
После трехдневной пытки, во время которой я мотался на конце веревки в хвосте каравана вьючных мулов, у меня оставалось всего одно желание: отыскать какую-нибудь нору, чтобы забиться в нее и помереть. Я хотел сесть, но кто-нибудь обязательно отправлял меня пинком дальше. Затем исчезли мулы, и остался всего один охранник. Я очутился перед воротами в полудреме, и дождь струился сквозь странный полусвет, который бывает только на плоскогорьях.