В то время Хелен жила вместе с ним. Работала в детской больнице и проводила исследования, чтобы получить магистерскую степень в Сорбонне. Макс забыл упомянуть об этом довольно-таки важном моменте. Хелен, со своей стороны, тоже не ожидала моего приезда, потому как, когда мы приехали, она как раз закончила одеваться к ужину и ожидала своего провожатого, который — когда появился — оказался семидесятилетним австрийцем, профессором химической психиатрии из Сорбонны.
С ними обоими я провел замечательный месяц, в течение которого Хелен, забросив все дела, носилась со мной, как курица с яйцом. У меня не было ни малейшей возможности высадить хотя бы одну рюмку целую неделю, пока шлаки выводились из организма. По окончании карантина я помолодел на десяток лет и ел за двоих.
После этого началось совершенно иное лечение. Погружение в дебри Парижа. Хелен день за днем водила меня по городу, подготовив даже спецрасписание. Вы не сможете назвать такого места, где бы мы не побывали. Церкви, картинные галереи, все интересные исторические места... В промежутках же — разудалые обеды, завтраки и ужины в уличных кафешках, — Хелен пила шампанское, на чем я категорически — так как сам был вынужден хлестать кофе, чай или минералку — настоял. Версаль, парки Сен-Жермена, укрытие под огромным буком во время внезапно разразившегося дождя.
Она была на пару лет меня старше — жизнерадостная, красивая девушка, фанатично преданная своей работе, и я влюбился по уши в последнюю неделю нашего пребывания вместе, когда Сен-Клеру пришлось внезапно вылететь в Вашингтон. Я хотел ее, как никакую женщину в мире, — и это желание занозой рвало мне сердце. Ведь даже просто находиться с ней рядом значило мучиться в аду. Наблюдать за тем, как она садится, встает, ходит по комнате, тянется за разными вещами и как в это время подол ее небесно-голубого платья скользит на шесть дюймов вверх по гладкой ноге... Но она была сестрой Сен-Клера. Здесь в дело вступала честь.
В конце концов, разумеется, моя депрессия вырвалась наружу. Как-то раз, придя домой под вечер, она обнаружила меня мертвецки пьяным, хотя еще совсем недавно считала меня излечившимся от недуга.
Хелен спросила меня, в чем дело, и я, собравшись с духом, поведал ей пышно драматизированную историю о своих бешеных страданиях. Историйка получилась в лучших традициях Ноэля Кауарда.
Под конец она грустно усмехнулась, взяла меня за руку и отвела в свою спальню.
То, что произошло дальше, невозможно описать. Если коротко — я испытал глубочайшее унижение. Что бы я ни делал, что бы ни предпринимал — ее ничто не могло расшевелить. Она ласкала меня со спокойствием медсестры и, конечно, целовала с некоторой пылкостью, но больше ничего не было. Под конец я доставил себе удовольствие — если можно так выразиться — и откатился на другой край постели, чувствуя себя бесконечно униженным.
Я смог выдержать еще три подобные ночи. Она была умницей, красавицей... и самой ледяной женщиной из всех, что мне встречались в жизни. Может быть, она вся отдавалась другому — я имею в виду работу, — так что для личной жизни не оставалось ни крошки. Разумеется, в наших отношениях не было ни капли того, чего я в действительности желал, — может быть, уверенности в чем-то, хотя в чем, я толком не представлял.
Поэтому я улетел от нее прочь, в Лондон, для того, чтобы вновь вступить на скользкую дорожку. Схватиться за соломинку под названием Шейла Уорд и опускаться все ниже и ниже, на самое дно трясины в Фулнессе.
Меня привели на первый этаж в комнату, служившую когда-то, по-видимому, салоном и с тех пор почти не изменившуюся. В ней чувствовался стиль: золоченое венецианское зеркало над камином, веджвудские декоративные тарелки голубого фарфора на стенах.
За современным столом сидел Шон. В комнате стояло несколько кресел, книжные шкафы, длинный ряд полок с папками документов — и совершенно выбивающиеся из общего стиля зарешеченные длинные окна, нарезающие свет, падающий на китайский коврик длинными полосами.
— Твой кабинет? — спросил я.
Шон кивнул:
— Ага. Да вот только без разрешения министерства нельзя даже розетку поставить. Это место как-то чересчур охраняется — а скорее, консервируется — государством. — Он погрузился в непродолжительное молчание, а затем с некоторой натугой добавил: — Слушай, Эллис, я на твоей стороне, понимаешь?
— В этом я никогда не сомневался, — ответил я. — Ну, давай запускай своего майора, да поживее.
Я отошел к окну и взглянул на лужайку и длинный ряд бахромчатых буков. Грачи лениво поднимались в чистом воздухе вверх и снова опускались вниз. За решеткой было все очень по-осеннему, очень по-английски.
Хилари Воган произнес:
— Привет, Эллис, сколько лет, сколько зим.
Он так и не снял униформу, и его красный берет ярко выделялся в утреннем воздухе. Он прошел в кабинет через отодвигающуюся в сторону дверь, скрытую за деревянной панелью, которую я не заметил раньше и которая теперь стояла открытой.
— Сколько лет чего?
— Всю вторую половину моего пребывания в Итоне ты висел на мне, как клещ, или забыл?
— У нас был один придурок, по фамилии Чемберз, — сказал я. — Играл за первые одиннадцать. Любил запускать в нас крикетным молотком, когда считал, что мы обращаемся к нему не слишком почтительно. Как-то раз ты застал его за тем, что он колотил меня, как Бог черепаху, и сломал гаду нос.
— Не послушался придурок умных советов и принял на себя управление делами семьи, — сказал Хилари. — Прогорел через три года. А ведь был банкиром, давал слишком много ссуд. Но не умел разбираться в людях.
Он снял берет, вытащил с полки папку и сел за стол Шона, исчезнувшего так же тихо, как появился майор.
— Им не следовало исключать тебя из академии.
— Меня это не слишком расстроило.
— Ты ведь на самом деле никогда не хотел в нее поступать, верно?
— Похоже, ты неплохо осведомлен.
— Но зачем тебя понесло во Вьетнам?
Я взял сигарету из коробки, стоящей на столе.
— Тогда это показалось мне неплохой мыслью.
Хилари постучал одной бумагой по крышке стола.
— Это копия твоего рапорта. Проверочного, взятого из архивов Пентагона. «Прирожденный солдат, с выдающимися способностями к командованию». Это цитата. Бронзовая звезда, крест «За храбрость», крест «За боевые заслуги», который тебе и Сен-Клеру дали за побег из плена. Неплохое завершение послужного списка.
— Там же где-нибудь должно стоять: «Непригоден для прохождения дальнейшей службы», — вставил я. — Или, может быть, ты намеренно пропустил этот бит информации? Выживший из ума придурок... хотя, по-видимому, там напишут как-нибудь более привлекательно.
— Генерал тобой гордился.
— Можешь засунуть себе своего генерала туда, где у моей бабки геморрой. — Я нервно и нетерпеливо загасил сигарету. — Какое вся эта дребедень имеет отношение ко вчерашнему инциденту?
Я видел, что он просто тянул время, стараясь разговорить меня. После чего сказал:
— Ладно, замнем, теперь скажи: что вчера произошло?
— Ладно, — в тон ему сказал я. — Вчера утром я проснулся, принял, как всегда, дозу ЛСД, которая бы убила слона, и пошел шастать по болотам, пока мне не привиделись глюки про вьетконговцев, марширующих в топях Эссекса. Моя женщина, естественно, перепугалась и издала призывный клич, по которому мой лучший друг примчался на подмогу, но в последний момент изменил решение и, вместо помощи забрался в постель и трахнул хорошенько хозяюшку, так что мне осталось выпустить им обоим мозги, а затем сделать единственно приемлемое в моем положении.
Откинув голову назад, Хилари захохотал так, что содрогнулись стены.
— У тебя настоящий талант ко всякой чуши, приятель, должен это признать.
Я заметил, что у него хорошее лицо. Абстрактно хорошее. Может быть, слегка обрюзгшее, со складочками упрямства, но принимать его за своего друга было бы ошибкой. Лицо солдата — и, может быть, ученого. И еще одна вещь казалась мне очевидной. Передо мной сидел чрезвычайно жестокий, безжалостный человек. Денди времен Регентства, родившийся не в свое время. Такой может полночи играть в карты, затем уделить своей женщине полчасика и с десяти шагов пустить пулю в лоб ее мужу.