— Не мучайся: мы, все равно, победили — он умер оттого, что уже не видел для себя никакого выхода. Но пока он был жив, воспользоваться его откровенностью было недостойно. Я сделал бы так же. Ты поступил правильно, сын.
— Может быть, может быть!
Сигналы вызова одновременно зазвучали из браслетов обоих: их ждали — в Звездограде, в кафе «Аквариум». Ждали друзья, жены и дети — все, кто близок и дорог.
И оба заспешили к ним.
«Его судьба, к счастью, легче: с ним Рита — рядом с ней он сможет успокоиться. У меня тогда — никого не было. Разве? А Ромашка — кто спас меня? И позже — был Лал.
И все же! Нет, с тем, что у нас почти всех появилось — женами, детьми — легче пройти наши неизбежные тяжелые моменты. Мы стали сильней. Лал был прав».
— Йорг умер! — тихо прошептал Милан Рите.
— Что?! — она вскинула на него глаза: он выглядел подавленным, совсем не походил на одного из виновников сегодняшнего торжества. — Не надо! Не говори больше ничего. Потом!
Он кивнул: объяснять ей ничего не нужно, она понимает без слов. И всегда знает, как сделать, чтобы ему стало легче. И сейчас: взяла его руку в свою.
Они вскоре ушли — тогда Дан сообщил всем о смерти Йорга.
— Так! — Дзин покрутил головой. — Что ж, когда-то была поговорка: об умерших говорят только хорошее — или не говорят ничего. Мне, конечно, легче молчать. Но Милана я могу понять: ему он дал немало, — это я могу сказать точно.
«Ты уже не слишком помнишь — причиненное им тебе: ты вернулся к тому, от чего он тебя заставил отказаться. А я — не смогу, никогда! Не прощу — не забуду!» Глаза Евы, сидевшей рядом с Дзином, мрачно горели, губы были крепко сжаты. Дэлия не могла отвести от нее взгляд.
74
Евонька самая лучшая на свете! Дэлия так считала с самого детства: она ей была близка никак не меньше, чем родители и дед с бабой. Но к Еве, которую она никогда не называла, как мама, тетей Ева — только Евонькой, у нее отношение особое. Она не знала, почему. Видела ее, в общем-то, не чаще, чем вечно занятых маму и бабу: Евонька тоже вела огромную работу.
Но никто так не любил подолгу разговаривать с Делией. От нее-то в первую очередь девочка узнала столько удивительного. Привычный дед, бабушка и даже мама превращались в героев из легенды, которую рассказывала Евонька, держа ее — еще маленькую — у себя на коленях. И еще — о замечательном человеке Лале, самом близком друге деда.
Дэя порой говорила:
— Ты меня — так не любила, как ее, тетя Ева!
— Ну, что ты, девочка! Я тебя люблю. Попрежнему. Просто, ты теперь взрослая. А мне ближе маленькие. Потом: это же твоя дочка.
— Конечно! Я же шучу, тетя Евочка.
Мама многое не замечала, поглощенная неистовой работой по Исправлению. А Дэлии почему-то запомнилось, что Евонька как-то настороженно, будто — даже боязливо вела себя с мамой. До поры до времени она не задавала себе вопрос: почему?
А вообще-то, она очень любила задавать всем вопросы: деду, бабушке, родителям, Эрьке и Эрькиным родителям, деду Аргу. Они дополняли рассказы Евоньки: о ней самой, в частности — что она сыграла главную роль в движении против отбраковки детей.
— Отбраковка детей? Разве они — вещи? Дикость какая!
— Именно, девочка, — дикость. Только тогда — это не понимали.
— Деда, и Евонька стала с этим бороться?
— Да. Не одна, конечно: их было немало — педагоги, врачи. И с ними Лал, Старший.
— Деда, ты мне про него побольше расскажи!
Кризис и «неполноценные» — для нее, да и для всех ее сверстников, были чем-то бесконечно далеким, непонятным. Для деда — еще нет. Остатки этого в виде использования — как чрезвычайной меры — доноров-смертников не давали ему покоя. Все силы его были направлены на то, чтобы это скорей исчезло: только этим он и занимался. И с ним — бабушка.
Деда было слушать интересно — не меньше, чем Евоньку. Фигура величайшего мыслителя-гуманиста Лала еще ярче, чем у Евоньки, вставала в его рассказах. Весь период борьбы за гуманистическое возрождение человечества. Его участники, многих из которых она слишком хорошо знала: дядя Поль, мама и отец Эрьки — тетя Риточка и дядя Милан, огромный дядя Ги, дедушка Дзин. И даже папа, который из-за мамы не улетел на Землю-2 вместе с дядей Лалом, Младшим, оказывается, входил в тройку бунтарей-универсантов, устроивших самое первое выступление против бесчеловечного обращения с «неполноценными» на самой Земле.
А мама рассказывала о своем детстве, большая часть которого прошла на Земле-2, о самой этой удивительной планете, куда улетели дядя Лал, его жена — тетя Лейли и брат Марк, друзья папы и дяди Лала Ив и Лика, сын Евоньки Ли и многие другие. Про страшный космический полет оттуда на Землю, в котором погиб крошечный еще дядя Дэлии — Малыш. Про своего замечательного старшего брата, Лала.
Маленькой, ей эти рассказы казались сказками, легендами, — они-то и подготовили почву тому, что уже в гимназии у нее четко определился главный интерес — история. Дед всемерно поощрял его: эта наука, которую для него олицетворял Лал Старший, была в его глазах высшей из всех на Земле.
— Это прекрасно — что ты станешь историком! — повторял он.
Изучение истории дало понимание значения событий, совершенных близкими ей людьми. Лал Старший стал ее идеалом во всем: как и он, она решила стать также и журналисткой. Для развития в себе литературных способностей, необходимых для этого, усиленно занялась чтением художественных произведений, в том числе — старинных. А в них часто встречалось слово «любовь»: воображение девочки оно не могло не захватить. То, где говорилось о несчастной любви, почему-то трогало ее более всего.
Как-то раз бабушка, Эя, застала ее в слезах: Дэлия читала «Лейли и Меджнун» Низами. На экране горели страницы книги, написанные причудливой арабской вязью, с яркими миниатюрами.
Почему-то бабушка меньше всех что-либо рассказывала Дэлии, чаще всего молча слушала рассказы других, иногда вставляя несколько слов.
— «Лейли и Меджнун»? — она уселась рядом с внучкой; они были одни.
— Бабуль, почему только ты мне ничего не рассказываешь?
— Что, маленькая? То же — что другие? У них это получается лучше, чем у меня.
— А мне всегда казалось, что ты терпеливо ждешь — когда что-то сможешь рассказать только ты.
— Ты так думаешь, девочка? Может быть. О чем бы ты хотела услышать от меня?
— О любви, бабуль.
— О любви? Что ж: ты ведь уже большая — сумеешь понять. С чего же начать мне? — взгляд ее задержался на экране: — «Лейли и Меджнун» читает моя девочка. Ладно: послушай-ка о Лейли — другой Лейли, нынешней. Ее история — не менее удивительна, чем древние поэмы.
И, правда: не менее! Дэлия, пораженная, слушала, боясь дышать.
… Прекраснейшая, красивей всех на Земле, и талантливейшая актриса — Лейли (тетя Лейли!) в мрачные времена, когда люди забыли любовь, полюбила — старого ученого, совершившего самое крупное тогда открытие — деда Дэлии; ей рассказал о любви, которую знали люди прежних эпох, Лал Старший.
Когда он уходил на обновление, она сказала ему на прощальном пиру…
— Разве дед…?
— А ты не знала? Ведь он же был тогда величайшим ученым своего времени. Его нынешнее тело принадлежало донору, на которого похожи лицом твоя мама и ты.
… Она сказал ему:
— Приходи обновленным — тебя будет ждать моя страсть. — И ждала его.
А он вернулся и в тот же день — нет, ночь: это была новогодняя ночь — встретился с ней, Эей, бабушкой, и их сразу связала взаимная страсть — еще не любовь.
Лейли узнала о его возвращении и поспешила к нему, но, увидев их рядом в новогоднем павильоне — он не замечал никого, кроме нее, бабушки — не подошла к нему. А он не вспомнил о том, что она обещала ему перед операцией.
И прошло десять лет после того. Дед вместе с ней, Эей, и неразлучным своим другом Лалом готовился к полету на Землю-2. Лейли не разу не видела его — и продолжала любить, безнадежно.