– С венком из белых роз из меня получилась бы сносная святая Цецилия, – согласилась Гвендолин. – Вот только что делать с носом, мама? Вряд ли у святых были курносые носы. Жаль, что мне не достался твой безупречно прямой нос: уж он-то точно подошел бы к любой судьбе, годится на все случаи жизни, – а мой создан только для счастья, к трагедии его никак не приспособить.
– Ах, дорогая, в этом мире можно стать несчастной с любым носом, – печально вздохнула миссис Дэвилоу, сняла черную шляпку и с досадой бросила ее на стол.
– Вот что, мама, – протестующим тоном заявила Гвендолин и в раздражении отвернулась от зеркала, – только не начинай ныть. Не порти удовольствие хотя бы сейчас, когда все так хорошо. Скажи на милость, о чем можно печалиться в эту минуту?
– Ни о чем, дорогая, – ответила миссис Дэвилоу, стараясь взбодриться. – Достаточно видеть, что ты довольна и счастлива.
– Но и ты должна быть довольна и счастлива, – раздраженно возразила Гвендолин, в то же время заботливо помогая маме раздеться. – Разве, переступив порог первой молодости, нельзя быть счастливой? Иногда начинает казаться, что все в жизни бесполезно. Когда девочки доставляют массу хлопот, Джокоза такая деревянная и безобразная, все вокруг нас временное и ненастоящее, а ты постоянно грустна, какой смысл быть яркой и интересной? Но уж сейчас-то можно почувствовать себя счастливой!
– Обязательно, дорогая, – пообещала миссис Дэвилоу, нежно похлопав дочь по щеке.
– Только по-настоящему, без притворства, – с суровой настойчивостью потребовала Гвендолин. – Посмотри на свои руки! Моим до них далеко. Сразу видно, что ты была гораздо красивее.
– Нет-нет, дорогая, я всегда выглядела тяжелее и не обладала даже половиной твоего очарования.
– Но какой смысл в очаровании, если потом жизнь все равно оказывается скучной и унылой? Замужество всегда заканчивается безразличием и тоской?
– Нет, дитя мое. Разумеется, нет. Замужество – единственное счастливое состояние женщины. Надеюсь, ты это докажешь.
– Я ни за что не стану терпеть, если брак окажется неудачным, и твердо намерена найти свое счастье – по крайней мере, я не собираюсь попусту тратить жизнь, как другие, не представляя собой ничего интересного и не совершая ничего выдающегося. Я решила не позволять людям вмешиваться в мои дела, как прежде. Вот теплая вода, мама, – закончила Гвендолин и, сняв платье, села перед зеркалом, дожидаясь, когда мама соберет ее волосы в пучок.
Минута-другая прошла в молчании, пока миссис Дэвилоу не проговорила:
– Я уверена, что никогда ни в чем тебе не перечила.
– Но ты часто просишь делать то, что мне не нравится.
– Ты имеешь в виду занятия с Эллис?
– Да. И я это делаю, чтобы тебя не огорчать, но не понимаю, с какой стати и зачем. Я умираю от скуки! Она так медленно соображает. Не способна ни к музыке, ни к языкам, ни к чему-то другому. Пожалуй, ей лучше остаться невежественной. Такова ее роль, мама, и она отлично ее исполнит.
– Жестоко так отзываться о бедной сестре, которая искренне тебя любит и в любой момент готова услужить.
– Не понимаю, чем жестоко стремление называть вещи своими именами и все раскладывать по полочкам. Жестоко заставлять меня попусту тратить на нее время. Позволь, мама, я заколю твои волосы.
– Надо спешить: скоро приедут твои дядя и тетя. Ради бога, дитя мое, разговаривай с ними без пренебрежения и насмешки. И не дразни кузину Анну, ведь вам придется повсюду ходить вместе. Обещай, Гвендолин. Сама понимаешь: невозможно ожидать от Анны равенства с тобой.
– Я вовсе не хочу, чтобы она в чем-то со мной сравнялась, – ответила Гвендолин, гордо вскинув голову и высокомерно улыбнувшись. На этом обсуждение закончилось.
Когда приехали мистер и миссис Гаскойн с дочерью, о высокомерии Гвендолин не могло быть и речи: она вела себя со всей возможной любезностью. Вынужденная заново знакомиться с родственниками, с которыми в последний раз виделась в неполных шестнадцать лет, она старалась завоевать – нет, даже не старалась, а уверенно завоевывала их восхищение.
Чертами лица миссис Гаскойн чрезвычайно напоминала сестру, однако выглядела более смуглой и стройной. Движения ее не казались столь же медлительными и вялыми. Лицо не хранило печати пережитого горя, а производило впечатление живости и критического настроя, как и подобает супруге священника, призванной осуществлять благодетельное управление всеми насущными делами прихода. Пожалуй, главное сходство сестер заключалось в мягкости манер, в склонности к подражанию и подчинению. Однако, в силу различия жизненных обстоятельств, это свойство натуры привело к противоположным результатам. Младшая из сестер оказалась опрометчивой или, по крайней мере, несчастной в браках, в то время как старшая считала себя самой удачливой из жен. Невероятная гибкость ума и стремление угодить супругу порою приводили к удивительной твердости и прямолинейности. Многие ее взгляды – в частности, относительно церковного управления и личности архиепископа Лауда – казались чересчур радикальными, если учесть, что жена пастора вряд ли могла сформировать мнение, отличное от мнения мужа. Авторитет ее супруга заслуживал полного и несомненного доверия. Мистер Гаскойн обладал рядом приятных добродетелей и впечатляющих достоинств, даже приписываемые ему недостатки в конечном счете приводили к успеху.