Они ничего не ответили, взяли меня под конвой и повели по улице к церкви.
В то время строго соблюдался приказ о затемнении, наружу не должно было проникать ни лучика, но разноцветные окна церкви, я еще издали заметил, были освещены. Колокол теперь только слегка позвякивал, зато орган так и гремел в ночи, жутко было слушать: «Германия превыше всего». Возле церкви — несколько армейских машин, а у ворот стояла графиня. Поверх длинного платья на ней были меха, будто она собиралась на бал, на голову накинута шелковая шаль, справа и слева от графини офицеры.
«Наконец-то!» — воскликнула она.
Мои конвоиры подтолкнули меня к ступенькам, и я, спотыкаясь, поднялся по лестнице к госпоже и сказал, как тогда было принято:
«К вашим услугам, госпожа графиня».
И тут она жалобным голосом проговорила, что, мол, сбежавший поляк — вот уже несколько дней подряд разыскивали некоего Владека, который удрал из лагеря, — пойман молодым Друскатом, твоим отцом, Аня, именно им! Однако при аресте поляк оказал господам офицерам вооруженное сопротивление.
«Не так ли?» — спросила графиня. Господа офицеры утвердительно кивнули. Короче говоря, его, мол, пришлось застрелить, к сожалению — так уж получилось, — в божьем храме. Тут в ее голосе зазвучали повелительные нотки, как-никак генеральская дочь: она, графиня Хорбек, дескать, не одобряет беззаконных действий и, видите ли, придает большое значение моему письменному подтверждению, что расстрел произведен на законных основаниях. Говорят, она уже тогда заигрывала с американцами, ей хотелось выгородить себя. У меня поджилки тряслись: русские у деревни, а я должен подписывать смертный приговор, который уже приведен в исполнение.
«Госпожа графиня, я к этому не имею никакого отношения», — возразил я.
Но ее милость заявила, что как ортсбауэрнфюрер я отвечаю в деревне за все. Она приподняла платье, чтобы не споткнуться, и, воскликнув: «Господа, я на вас рассчитываю!» — быстро спустилась по лестнице вниз. Промчавшись на бронетранспортере по деревенской улице, она исчезла за поворотом, больше я ни разу ее не встречал.
Охранники втолкнули меня в церковь. То, что я увидел, было страшно: перед алтарем толпились смеющиеся офицеры с блестящими позументами и черными лычками на воротниках френчей. Под большим распятием на алтаре колыхалось пламя свечей, господь бог, наверное, удивлялся, видя, как какой-то ординарец, плеснув шнапсу в церковный ковш, пустил его по кругу. Они пили, а орган все гремел: «Германия превыше всего...»
Перед церковными скамьями в луже крови лежал поляк, а молодого Друската, — голова старика упала на грудь, — я сам видел! Друската двое держали под мышки, словно он уже не мог стоять. Один из господ, старший по чину, что-то писал на алтаре. «Как зовут мальчишку?» — крикнул он. «Даниэль Друскат», — ответил парень. Раздался хохот, это же полячишка, ну так и быть, ординарец подтащил стальной ящик, открыл его и вытащил орден. Он болтался на черно-бело-красной ленте. А потом я собственными глазами видел: они торжественно повели Друската вверх по ступенькам к алтарю. Старший по чину поднес к его губам церковный ковш. Не знаю, может быть, парень был верующий, он заплакал, но это ему не помогло, пришлось пить. А кто-то, словно благословляя мальчишку, поднял над его головой три пальца и крикнул — я как сейчас помню и, если нужно, могу повторить под присягой: «Да простятся ему все грехи за то, что в час наивысшей опасности для отечества он проявил себя как истинный немец, выдал поляка, за что и награждается Железным крестом». И они повесили ему на шею орден.
За всей этой суматохой господа совершенно забыли, что я должен был подписать приговор. Я и сейчас еще на коленях благодарю творца! Представь себе, Юрген, меня бы за это могли потом вздернуть.
Вдруг крик: «Русские!» Перед церковью взвыли моторы, органист в форме слетел вниз по деревянной лестнице, кто-то выстрелил в воздух, господа валом повалили мимо меня. Вдруг какой-то адъютант схватил меня за рукав:
«А это что за птица?»
«Я Крюгер, — ответил я, — бургомистр и ортсбауэрнфюрер».
Офицер сунул мне в руки свидетельство о награждении Железным крестом и сказал:
«Отдай парню, — потом, захохотав, добавил: — Или вытри им задницу».
Я не хотел вредить Друскату и оставил его наедине с расстрелянным. Нет, он был не один, там еще был Доббин, управляющий. Они оба не видели меня, и я тихонько пробрался к двери.
Крюгер сидел на ступеньках дома, солнце нещадно палило ему в лицо, иссеченное морщинами. Прикрыв глаза рукой, он посмотрел на Аню и Юргена и сказал:
— Друскат виноват в смерти поляка, это ясно как день. Он должен благодарить меня, что я никому об этом не рассказывал. Поляки в лагере избили бы его до смерти. С такими в сорок пятом разговор был короткий.