На следующий день мы встретили солдат. Это были русские. Оказалось, мы вышли из зоны немецкой оккупации. Это была полная неожиданность. Тогда мы ничего не понимали в политике. Я и сейчас не очень хорошо в ней разбираюсь. Мы знали про пакт о ненападении между Германией и СССР, но не знали о секретной части этого соглашения, предусматривающей раздел Восточной Европы, по которому Латвия, Эстония, Восточная Польша (то есть Западная Украина и Западная Белоруссия) и Бессарабия отходили России, а Западная Польша и Литва — Германии. Львов в соответствии с этим документом отошёл к России. Мы не знали также, что Польша капитулировала, а Россия передвинула по договорённости Сталина с Гитлером свои границы, снова присоединив к себе часть территорий, которые достались ей после раздела Польши в 1795 году.
Пешком мы добрались до Львова. Львов поразил нас — мы ещё не видели таких больших городов, с красивыми домами, широкими улицами. Мы дошли до Рыночной площади, на которой шла торговля. Здесь нам очень повезло — мы встретили нашего приятеля, тоже члена «Акивы», Аарона Штамма. Штамм был нас старше, тоже из тех ребят, которые мечтали попасть в Палестину. Оказалось, что многие из «Акивы» собрались здесь, и теперь они надеялись пробраться в одну из нейтральных стран, откуда ещё можно было уехать в Палестину. В то время Литва ещё оставалась нейтральным государством, и решено было пробираться в Вильно. Но дело оказалось затяжным: сионистские лидеры должны были прежде организовать перевалочные пункты по дороге в Палестину, что было очень сложно в условиях большой войны в Европе. Искали обходные пути и безопасные маршруты.
Молодёжная группа застряла во Львове.
Мы с братом сразу же стали искать работу, время от времени возникали какие-то случайные приработки. Брату везло больше, чем мне, — он устраивался то в гостиницу, то в пекарню. Мама оказалась права — одну из серебряных ложек я выменял на каравай деревенского хлеба.
Обстановка во Львове была очень сложной. В то время она казалась нам просто кошмарной — столько в городе набилось беженцев из Польши, главным образом евреев. Потом, после всех военных злоключений, уже не казалось, что во Львове было так уж плохо: нас не ловили на улицах, не отправляли в тюрьмы, не расстреливали…
Кое-как мы перебивались, снимали впятером какой-то сарайчик в пригороде, на Янове, недалеко от еврейского кладбища. Вечерами собирались, мечтали о будущем, пели песни. Мы были очень молоды — ни опыта, ни воображения не хватало, чтобы предвидеть то, что нас ожидало.
Зима наступила рано. В ноябре все завалило снегом, и в это время члены «Акивы» разбились на группы, чтобы переходить границу, которая в то время была русско-литовской. Поначалу граница охранялась очень небрежно, но к зиме положение изменилось, пограничники стали лютовать. Наши группы задерживали, нескольких моих знакомых арестовали и отправили в Сибирь.
Я был руководителем одной группы, мы переходили границу в районе города Лиды. Туда мы доехали на поезде, а на месте нас встретил проводник, который обещал провести нас ночью через границу. Мы шли через лес, без дороги, проваливаясь по колено в снег, страшно замёрзшие — тёплых вещей у нас не было. Когда мы совсем выбились из сил и казалось, что границу уже перешли, нас всё-таки задержали, поместили в местную тюрьму, откуда утром выпустили, когда мы отдали им все деньги. Тот же проводник встретил нас, и на этот раз перевёл через границу по проложенной тропке без всяких осложнений. Потом мне говорили, что это была хитрость нашего проводника, который дал заработать своим друзьям из местной милиции. В своём роде он был честным человеком, мог бы просто исчезнуть… Оставшиеся фамильные ложки перешли к милиционерам. В общем, нам повезло.
Повезло и брату: он переходил границу с другой группой, их задержали литовцы, но, увидев их польские документы, пропустили — брат сказал, что они жители Вильно. Те по безграмотности не разобрались.
Попав в Литву, мы радовались: нам казалось, что ещё небольшое усилие, и мы доберёмся до Палестины. Мы были счастливы, что из оккупированного русскими Львова попали в литовский город Вильно. То есть литовский он был географически, больше половины населения составляли евреи и поляки.
11. Август, 1986 г., Париж
Милая Эвка! Твой отказ читать мою книгу меня страшно озадачил: сначала я обиделся, а потом понял, что ты относишься к породе людей, которые не желают знать о прошлом, чтобы сохранять равновесие в настоящем. И таких людей я уже встречал. Но если мы согласимся вычеркнуть прошлое из памяти и оградить память наших детей от ужасов тех лет, мы будем виноваты перед будущим. Опыт Холокоста должен быть осознан — хотя бы ради памяти погибших. Массовые идеологии освобождают людей от моральных установок, я в своей юности был носителем такой идеологии, а позднее, оказавшись на оккупированной фашистами территории, — её жертвой.
В те времена я партизанил на Карпатах, а твоя мать — в Белоруссии. Тогда я ещё не знал, что идеология, ставящая себя выше нравственности, неизбежно становится преступной.
После войны я собирал историю страны, которой никогда не было на карте Европы, то есть она не имела очерченных границ, — Идишланд. Страна людей, говорящих на языке идиш. Я собирал материалы по истории еврейского сопротивления на территориях Идишланда — Польши, Белоруссии, Украины, Литвы и Латвии. Все это я публиковал в разных исторических изданиях. А тема моей научной диссертации — я ведь жил в послевоенной Польше — была посвящена истории рабочего движения. А книга, о которой я говорю, не научная монография — это мои воспоминания тех лет и свидетельства людей, которых я лично знал.
Мы, немногие оставшиеся старожилы этого сожжённого материка, знаем друг друга если не поимённо, то пофамильно. С твоей матерью я дружу с первых лет жизни — мы дети из одного дома с той самой Крохмальной улицы, которая стала известна на весь мир благодаря Янушу Корчаку. Поверь, имя твоей матери будет написано в истории этого времени большими буквами.
Я не могу настаивать, чтобы ты читала всю книгу, но я сделал для тебя ксерокопию нескольких страниц, которые я в своё время с большим трудом добывал в архивах. Там говорится о событиях, имевших место незадолго до твоего рождения, — ты сама как-то жаловалась, что мать не хочет тебе ничего говорить. Ты к Рите безжалостна, но ты не знаешь, что ей пришлось вынести. Я хочу, чтобы ты это знала.
(Центральная картотека, №4984)
ПРИКАЗ №01/1 ПО ГОРТЮРЬМЕ г. ЛЬВОВА (Бригатки) от 5 октября 1939 года:
Всех заключённых, имеющих сроки по политическим статьям и являющихся членами польских социалистических партий и организаций, освободить. Список из 19 человек прилагается.
И.о. начальника тюрьмы капитан НКВД Ракитин А.М.
Подпись. Дата: 5 октября 1939 г.
Я, Рита Ковач (Двойре Брин), родилась 2 сентября 1908 года в бедной еврейской семье в Варшаве. В 1925 году я поступила в высшую школу Муха-Скочевской по специальности воспитателя. К несчастью, многочисленные аресты и тюремные заключения не дали мне закончить обучение.
В 1924 году, ещё обучаясь в высшей школе, я вступила в ряды революционной молодёжной организации «Гринс».
В 1926 году я вступила в КСМ (польский комсомол) и организовала кружок просвещения при одной из больниц в Варшаве.
В 1927 году я стала секретарём районного комитета в Воле, пригороде Варшавы. Будучи кооптирована на пост секретаря молодёжной ячейки, я участвовала в собраниях Коммунистической партии Польши. В период разногласий между «большевиками» и «меньшевиками» поддерживала «меньшевиков».
В марте 1928 года я была задержана и арестована во время демонстрации рабочей группы завода «Почиск» и была приговорена к двум годам тюрьмы. Отбывала срок в тюрьме «Сербия» в Варшаве и в тюрьме города Ломжи.