Повсюду в эти дни только и разговоров было, что о неведомых тоурменах. Вошла печаль в дома горожан и смердов. Горевали матери и жены: кому из их родных суждено домой живым возвратиться?
…Вдоль улицы оселища мчатся ребятишки верхом на своих конях — хворостинах. Там на опушке расположились «враги» — «тоурмены». Командует белявый «сотский»:
— Быстрее к опушке!
Твердохлеб переходил улицу, направляясь к своему подворью. Мимо него пролетел испачканный «всадник» на хворостине, в длинной рубашке. Левой рукой он придерживал подол рубахи и держался за «гриву коня», а правой погонял его.
— Быстрее! Отстал! — кричали на него товарищи. Мальчонка заспешил, подол выскользнул, он второпях наступил на него и упал. Подняв потерпевшего, Твердохлеб ласково прижал его к себе.
— Не плачь!
— А я и не плацу! — бодро ответил мальчонка. — Воины не плачут! — И, приподняв рубаху, побежал догонять своих товарищей.
«Не плачут, — улыбнулся Твердохлеб. — Храбрые воины растут, придется и им с врагом встретиться».
Дома Твердохлеба ждала опечаленная жена. Она чинила мешок для харчей, пришивала к нему лямки. Посмотрев на мужа, Твердохлебиха ничего не сказала ему, только опять заплакала.
— Ты что, Ольга? — ласково спросил Твердохлеб, подошел к ней и неловко начал вытирать слезы на ее лице. — Чего ты? Не раз бывал я в походах — и возвращался. И теперь вернусь.
— Ой, нет! Чует мое сердце беду! — еще сильнее залилась слезами Ольга. — И Роксаны нет…
— Приедет Роксана домой, сказывала, нечего ей делать во Владимире. Будете сидеть вдвоем, не так скучно вам будет.
— Вдвоем? — испуганно спросила Ольга.
Дальше крыться уже нельзя было, рано или поздно нужно сказать ей правду. И лучше сейчас, раз уж намекнул.
— Вдвоем, — снимая со стены меч, тихо ответил Твердохлеб. — Мы пойдем с Лелюком.
Шитье выпало из рук Ольги. Она подбежала к безмолвному Лелюку и, как наседка цыплят, закрыла его своими руками, вся задрожала.
— Ты пошутил, Твердохлеб? Пошутил? — переспросила она мужа. — Бирич приходил, говорил, что ты один едешь. Лелюку нет еще семнадцати лет. Ты пошутил?
— Семнадцати? Двадцати дней только не хватает — разве это не все равно? Парень может держать копье и уже бывал в боях.
— Он не пойдет! — зарыдала Ольга. — Не пойдешь, сынок? Это отец шутит, да?
Стиснутый материнскими руками, Лелюк неловко улыбался — ему не хотелось причинять боль матери. И что он мог сказать, если вчера сам упросил отца взять его в поход! Они уже и у сотского были, уже и место свое Лелюк знает: будет в одном десятке с отцом.
— Отец шутит? Правда, Лелюк? — всхлипывая, спрашивала его мать.
— Не плачьте, мамо! — тихим шепотом ответил Лелюк.
Ольга обрадованно посмотрела на него, вытерла слезы.
— Я уже не плачу, сынок.
Лелюк виновато посмотрел на отца. Тот, не поднимая головы, возился с мечом, подгонял его к ножнам.
— Мамо! — с трудом промолвил Лелюк. — Я… иду.
Ольга выпустила Лелюка из объятий и подбежала к мужу, схватила его за плечи.
— Сиротами нас делаешь! Иванку убили, и вы оба идете… Что мы будем делать с Роксаной?
Твердохлеб не отвечал. Лучше было помолчать. Какие тяжелые эти последние часы прощания, как горько на сердце! Он нежно обнял Ольгу, приголубил ее.
— Не плачь! Тебе и Лелюк говорил: «Не плачь». Что я теперь сотскому скажу? Пойду просить: «Не берите Лелюка, мать не пускает»?
— Я сама скажу. Я сама побегу к сотскому…
Твердохлеб поднялся со скамьи.
— Не делай этого, Ольга! Что о нас подумают? Смеяться будут, скажут: «Твердохлебы похода испугались!» Не было еще такого в нашем роду! Дед умер в бою, а внук возле старух останется?
— Мамо! — дрожащим голосом произнес Лелюк. — Не ходите никуда! Я сам согласился, я уже взрослый. Как я выйду на улицу? Воины в походе, а я дома. Что тебе женщины скажут?
Ольга бессильно опустилась на скамью. «Что женщины скажут? — подумала она. — Скажут: «Трусы Твердохлебы». Но как разлучиться с единственным сыном?»
Все трое молчали.
— Дядя Твердохлеб дома? — послышался в сенях голос Петра, сына Людомира.
Открыв дверь, мальчик быстро переступил порог и бросился к Твердохлебу.
— И я с вами иду! В вашем десятке буду, я к сотскому ходил!
Вслед за Петром в комнату вошла его мать.
— Мир дому вашему! — поклонилась она и села возле Ольги.