Ольга и не заметила, как дошла до конца нивы, и только у дороги опомнилась, бросилась назад — ведь там, возле снопов, остался Лелюк. Она мчалась по сжатому полю и не чувствовала, как колючее жнивье ранит ноги. А когда подбежала, услыхала, что мальчик плачет. Он возился на дерюжке, пока не слез с нее, и пополз вокруг снопов. Его привлекли комочки земли, он хватал их и засовывал в рот. Наглотавшись земли, ребенок заплакал и начал размазывать по щекам грязь, тер глаза, царапал загрязненную пылью кожу на голове.
— Сыночек, Лелючок мой! Что ты наделал? — бросилась к нему Ольга.
А он, обрадовавшись, что увидел мать, пополз к ней. Зацепившись о высоко срезанный стебель ржи, уколол пальчик и завопил еще сильнее.
Ольга схватила Лелюка на руки и понесла к снопам. Там, вынув завернутый в тряпку жбанчик с водой, брызнула в лицо Лелюка и умыла его. Мальчик успокоился и потянулся к груди. Ольга пугливо оглянулась: нет ли поблизости ненавистного тиуна? Как бешеный зверь, набрасывается он, увидя, что мать на работе возится с ребенком.
— Ешь, Лелючок, быстрее, пей свое молочко, мой голодненький! — заворковала она, тыча ему в губки грудь.
Ребенок от удовольствия закрыл глаза и затих — было слышно лишь его причмокиванье. Ольга спешила накормить сына и снова вернуться к серпу.
Немного посидев около сына, Ольга почувствовала усталость во всем теле. Болела поясница, руки были словно переломленные; с трудом могла она разогнуть спину. А перед этим, когда жала, ничего не чувствовала, потому что в мыслях далеко-далеко куда-то улетала от этого места, где ей причинил такую, горькую обиду выродок Никифор. Она была так напряжена, что без устали резала и резала серпом и легко отбрасывала снопы. Работой заглушала едкую боль, стыд. Ольга дрожала так, будто она стояла раздетая на холоде; стучали зубы, и она до крови стискивала губы. Этот трус ничего не скажет боярину после угроз Баранихи, его нечего теперь бояться, но Ольга была оскорблена. Мерзкий тиун протянул к ней свои паскудные лапы, хотел обесчестить мать взрослой дочери! Хотелось сейчас же, немедля побежать во двор к боярину, найти там этого рыжего изверга, схватить его за горло и задушить.
Возле Лелюка Ольга начала успокаиваться. Он, насытившись материнским молоком, задремал. Ольга качала его на руках, напевая колыбельную песню без слов, пока он не уснул; потом осторожно, чтоб не разбудить, отнесла его в тень, под снопы, и побежала заканчивать жатву. За работой Ольга не заметила, как из-за леса подошел к ней дед Дубовик, ее дядя по матери.
— Бог на помощь тебе, дочка! — негромко промолвил он.
Но и от этого спокойного приветствия Ольга вздрогнула и испуганно оглянулась.
— Ой! Вы! — обрадованно воскликнула она. — А я думала, что снова тиун пришел.
— А зачем ему сюда идти? Жницы ведь жнут.
— Садитесь. Да что это я говорю! Это же не в гости к нам домой пришли… — Она обеспокоенно оглядывалась вокруг.
— Не хлопочи, дочка.
— Вы, может, кушать хотите?
— Сказал бы — нет, так не могу.
— Хотите?
— Со вчерашнего дня ничего не ел.
— Я мигом…
Ольга быстро сбегала к снопам, где лежали ее пожитки, принесла краюшку хлеба и воды в жбанчике.
— Спасибо, дочка. Горько мне прошеный хлеб есть. — Старик вытер слезу и отвернулся.
— Кушайте, а я буду жать и вас слушать.
Дед Дубовик дрожащими руками держал хлеб; осторожно откусывая, он подставлял под краюшку ладонь, чтобы не уронить ни крошки. Запивая водой, он рассказывал Ольге о своих скитаниях. Хотя она и без того знала, он рассказывал ей так, будто все это было для нее новостью.
— Тяжело мне, дочка. Без одного лета мне уже восемьдесят. Куда я пойду? Сын зовет, спасибо ему, почитает он меня, но я не могу к нему пойти — у него семеро детишек и жена больная. Горе лютое закупами их сделало. Чем он будет кормить меня? Он и сам хлеба не видит.
— А вы ведь в монастыре были?
— Был, да прогнали меня. — стар стал. Не сладко приходилось мне, хлопу монастырскому, да все же жил кое-как, хоть хлеба давали за мои труды. А когда обессилел, так и со двора вон. «К сыну иди», — говорит игумен. А что сын? Сам знаю, какая беда у него… А был и я молодым. Не только поле пахал, но и в походы ходил, половцев бил. И не один раз. Они мне отметины на боку да на ноге оставили — стрелы загнали. Когда ненастье приближается, болят эти раны, ноет мое тело… У боярина Гремислава хлопом был — вот там горя хлебнул! И как же это хорошо сделал дикий медведь, разорвав Гремислава на охоте! Легче дышать нам стало. Землю Гремислава князь подарил монастырю, мы стали монастырскими хлопами… Думали, что лучше будет. А вышло — одинаково. Работаем мы день и ночь, как закупы у боярина. Огромное богатство имеет монастырь — есть у него и земли, и леса, и борти с пчелами. А карают нас строго — и за больного коня, и за плуг поломанный… Игумен злющий, все равно что боярин. А дань как выжимает!