— Женщина! Женщина! — закричали татары, показывая на Роксану саблями.
— Взять ее! — завопил Бурундай.
Он уже проскочил через пробоину и был в гуще битвы. Роксану окружили со всех сторон и выбили из ее рук меч. Два татарина потащили ее к Бурундаю.
— Кто ты? — спросил он пленницу.
Роксана молча смотрела на него, тяжело дыша. Ей не верилось, что ее схватили, что в ее руках уже нет меча.
— Кто ты? — снова рявкнул Бурундай.
— Русская, — спокойно ответила Роксана.
— Боярыня?
Роксана с ненавистью плюнула Бурундаю в лицо.
Бурундай замахнулся саблей. Перепуганные нукеры выпустили Роксану из рук. Воспользовавшись замешательством, она выхватила у одного из них меч и бросилась на Бурундая. Он дернул коня за повод и отпрянул в сторону.
— А, вояка, женщины боишься? Удираешь, трус? Все вы такие храбрые!
Но она не успела ударить Бурундая мечом. Нукеры окружили ее, и она упала под ударами сабель.
Татары прорвались на улицы Киева, а сзади напирали новые и новые тысячи — Бату-хан погнал еще пять туменов.
— Большой город — большую стаю кречетов следует пускать, — многозначительно бросил он Субудаю.
У пролома не осталось ни одного киевлянина — все пали с оружием в руках.
Дмитрий успел отойти к Десятинной церкви, за стены старого княжеского двора. Перед этими стенами татары остановились. Как вода течет вокруг камня, так татары обошли островок княжеского двора и разбежались по городу.
Вопли и стоны стояли на улицах. Никого не щадили татары: бросали на мостовую младенцев, топтали их ногами, рубили саблями женщин, хватавшихся за своих детей, убивали стариков.
Опускался вечер на киевские холмы, на разрушенные и изуродованные дома и улицы. Разыгралась вьюга, словно хотела скрыть от вражьих взоров последнюю твердыню русских.
Но Бату-хан не спешил — русские были в западне. Он велел своим воинам передохнуть, и татары, как пишет летописец, «взиидоша… на стены и седоша того дня и нощи».
Киевлянам оставили еще одну ночь жизни. Раненый Дмитрий с трудом ступал — во время схватки у пролома татарин задел его саблей по ноге. Опираясь на руку сотского, Дмитрий шел с малочисленной дружиной.
— Братья! Мало нас, но мы будем биться, пока дышим, — сказал он. — Посмотрите, сколько тоурменов положили мы у стены и в проломе. Захлебнется сила татарская на Русской земле…
Бату-хан ехал по киевским улицам. Перед его глазами была привычная картина: татары грабили чужое добро, выбрасывали все из домов, тащили по мостовой драгоценные наряды. Бату-хан знал, что тысячники все лучшеё отберут для хана. Пускай стараются воины — они лезли в пролом, тысячи их лежат там с рассеченными головами. Бату-хан отдал город на разграбление. Таков железный обычай, и хан не мог его нарушить.
Остановился Бату-хан у Софии. Каменной глыбой молчаливо возвышалась она, могучая и неприступная, — не разорвать эти камни руками, не продолбить мечами, не продырявить стрелами. Русские градодельцы на вечность укладывали здесь камни. Бату-хан велел разбить свой шатер у Софии.
Поздно вечером пришел к нему хмурый Субудай, сообщил, сколько погибло татар.
— Много, — процедил сквозь зубы Бату-хан, — Только мертвые русские не страшны… А воеводу Дмитрия не нашли среди убитых?
Субудай насторожился, — видно, что-то новое придумал хан, — и поспешил ответить:
— Нет, не нашли. Наверно, в церковь удрал.
— Воеводу Дмитрия привести ко мне живым. Хочу посмотреть на него… Вот бы мне таких тысячников! Дмитрий — настоящий богатур. Его храбрость — это его щит. Ни стрела, ни сабля его не берут. С утра таранами ударить — стены не толстые — и захватить русского воеводу!
Бату-хан умолк. Субудай, поклонившись, бесшумно вышел из юрты.
Он позвал к себе тысячника Бирюя и велел ему перевезти тараны под Десятинную церковь.
— Утром снова начинайте бить.
Дмитрий обошел всех дозорных. Вокруг тихо, как будто татары не собираются идти ночью. Единственное большое строение в этой маленькой твердыне — Десятинная церковь. Дмитрий сел на паперти, к нему прижался Русак.
— Воевода! — дрожа от холода, промолвил Русак. — А сюда татар не пустим? Стены крепкие?
— Крепкие, сынок. Грудью закроем, но ворог не пройдет.
Русак убежал и вернулся, ведя за руку свою мать. Она несла два узла. Увидев при свете факела Дмитрия, поклонилась ему и, тяжело дыша, осторожно положила узлы на землю.
— Вот вещи Василия, моего мужа. Это из его кузницы, — начала она рассказывать.
Дмитрий только качал головой: над ними витает смерть, жить осталось считанные часы, а эта женщина о житейских делах печется! До слуха Дмитрия доносилось будто издалека: