— Позвали тебя, чтобы поведал, где бывал и что слыхал от людей.
Митуса окинул светлицу незрячими глазами, склонил вперед голову, правым ухом ловя малейший шорох, привык уже — уши заменяли ему глаза; помолчал немного и начал не спеша, протяжным голосом:
— Всюду бывал я. Велика земля наша Русская. Выйду зимой с одного конца, а пока в другой приду — снова зима. И рек много, и лесов много. И шумит лес будто живой, что-то молвит. Не вижу я глазами, а ушами слышу. — В светлице тишина, и Митуса словно сам с собой разговаривает, головой качает. — Лес люблю я очень. Сижу под деревом, слушаю: лес шумит, а я его голос знаю. Знаю, когда лес грустит, тогда печально листья шелестят, — бывает это перед грозой. А когда солнышко ясное светит ласково, тогда и лес шепчет спокойно, каждый листик весело шелестит. А птиц в лесу сколько! Я уже чую, какая погода на дворе, — птичек слушаю. Они мне все рассказывают.
Мирослав подвинулся ближе к столу, скрипнула скамья. Митуса замолчал, прислушался и, мотнув головой, продолжал:
— И людей в лесу много, смердов несчастных и ковачей разных из города Галича. Шел я сюда с Днестра, встречал в лесу множество людей наших — убежали они в леса от поганых баронов венгерских, от Бенедикта лютого. Свои пожитки люди в лесу прячут. Да хотя и в лесу сидят, а друг с другом разговаривают. Спрашивают, когда уже князь Даниил соберет свое войско и прогонит проклятых чужеземцев лихих. «И мы, говорят, в войско пойдем, только сообща нужно выступать». Ждут братьев своих с Волыни. А ты прислушайся, князь, к голосу народному. Народ обо всем может поведать. Говорили мне люди в лесу, чтобы я спел им песню о богатырях наших и о ратаях, которые землю бросали да за мечи брались, и о Ярославе-князе Осмомысле, и о Романе буй Мстиславиче, отце твоем. Много я песен знаю. Пел им эти песни, и о Людомире пел.
— А чего ради о Людомире? — ощетинился Филипп. — Он не князь и не боярин.
Митуса поднял голову, притих и медленно спросил:
— Чей голос я услышал?
— Это боярин Филипп, — наклонился к нему Дмитрий.
Ничего не ответил Митуса, только видно было, как задрожали его губы. Подумав немного, он повернул голову туда, откуда услышал голос Филиппа, и сказал:
— Не князь и не боярин? Так разве уже и не человек?.. Он, Людомир, богатырь духом и телом храбрый, не побороли его вороги. Я слышал, как его мучили, люди сказывали мне, те, которые видели… Не сломили Людомира, а как бесновался латынщик, резал его… Лезут они к нам, как саранча гадкая. А Людомир против них…
Филипп порывался несколько раз встать и подбежать к Митусе, но его сдерживал Даниил, подавая суровый знак рукой.
Митуса прислушался. Никто ничего не говорит, и Филипп молчит. Выждав какое-то мгновение, Митуса сказал:
— Людомир — храбрый русский воин, и мы преклоняемся перед ним. — И добавил: — Хочу уже новые песни петь, о новых боях с ворогами проклятыми. А лес шумит печально, ничего не рассказывает. Слезы людские в том голосе слышатся…
Склонился Митуса, закрыл белой бородой гусли, замолчал. Даниил подсел к нему ближе.
— Расскажи, вещий певец, о наших днях новую песню свою спой.
Митуса словно помолодел, невидящими глазами впился в Даниила, за гусли взялся, коснулся пальцами струн — они нежно откликнулись.
— О князе Удалом Мстиславе песню я сложил, только длинная она, о его походах.
И пальцы Митусы забегали по струнам:
Пел Митуса о храбрых русских воинах, как в походы они с Мстиславом ходили, как удавалось им в этих походах побеждать, как Мстислав на Чудь ходил и до самого моря студеного дошел.
Даниил застыл на месте, правая рука впилась в рукоятку меча, а левой оперся о стол и замер. А песня лилась бесконечно. Пел Митуса о богатстве Русской земли, о русичах храбрых и подругах их верных, женщинах прекрасных, о том, как из походов ждут они своих мужей и сыновей. По-юношески звенел голос Митусы, женщин воспевая. Звенели и гусли, вплетаясь в слова певца о красавице новгородской Анне, дочери Мстислава: