По-моему, у нас с вами задача — бороться за Гранина в этом плане. Он наш советский писатель, он возглавляет Ленинградское отделение Союза советских писателей, и мы должны с вами это очень хорошо понимать».
«Я думаю, что у Гранина, как у всякого из нас, есть личные недостатки, у Гранина, вероятно, есть какие-то слабости как у писателя, наконец, я не сомневаюсь, что у Гранина есть пробелы как у секретаря такого сложного писательского организма, как наш Союз. И если бы сегодня выступающие здесь некоторые товарищи, прежде всего Помозов, говорили об этих недостатках, в преодолении которых мы все заинтересованы, потому что это связано с улучшением нашей работы, то, я думаю, никто из нас не имел бы никакого права распространяться на эту тему, это просто законно и к этому, если хотите, обязывает нас долг коммунистов.
Но сегодня здесь был взят курс на уничтожение Гранина и как человека, и как писателя, и как руководителя Союза. И это, разумеется, кроме самого резкого протеста и возмущения, ничего вызвать не может. По крайней мере, у меня нет даже достаточных слов, чтобы сказать, какой у меня неприятный осадок и какое отвращение вызвало выступление Помозова. Если послушать Помозова, то Гранин — это человек, который «таскается» и бог знает чем питается, каким духом, по заграницам, Гранин — это средоточие групповщины, Гранин подмял под себя партбюро и партийную организацию.
С Даниилом Граниным у меня связываются совершенно другие представления и понятия. Даниил Гранин в моем представлении — это прежде всего танкист, фронтовик. Об этом часто забывают некоторые товарищи, но об этом надо помнить. Гранин был на передовых позициях, и уж если говорить о силе патриотизма, то надо прежде всего говорить о том, кто из нас был на фронте и как воевал в этой войне. Вот где проверялся патриотизм!
(Аплодисменты)
Но самое главное — это человеческие качества. Даниил Гранин — это один из самых наших видных писателей не только Ленинграда, но и вообще советской литературы, это автор популярных романов, в том числе такого романа, как «Иду на грозу», который вызвал очень широкий отклик у читателей. Даниил Гранин — это автор многих, я бы сказал, просто великолепных очерков о загранице (жанр, который, кстати, далеко не легок, даже очень труден, потому что кто только не пишет на эту тему!). И перо Гранина, его авторскую позицию, уж коли сегодня речь идет об этом, не спутаешь ни с кем другим. У Гранина действительно великолепные очерки. И неужели это ничего не стоит? Нет, простите! Когда речь идет о писателе, у меня, по наивности, прежде всего возникает вопрос: кто что сделал в литературе, кто что написал, а уже потом я думаю, кто как выступил с этой трибуны. И как же можно так компрометировать, так беспощадно бить сплеча Даниила Гранина! Боже мой, не заподозрите меня в каких-то особых приятельских отношениях или симпатиях. Нет, у нас, скорее, отношения оппонентства по отношению друг к другу, но это отнюдь не исключает того, что я не уважаю писательское перо Гранина и не оцениваю ту большую работу, которую он делал и делает в Союзе.
И если говорить о том, какой он председатель нашего Союза, то надо было бы находить и какие-то другие слова, которых он заслуживает своей многолетней работой. А это, ей-богу, товарищи, не такое уж завидное бремя, которое взвалил на себя Гранин или которое взвалили на него. Бывать каждую неделю в Союзе писателей, вести такую ответственную работу. Как же это может не вызывать законного удовлетворения и гордости за нашего товарища?
И вообще я хотел бы, чтобы мы, писатели, были носителями добра прежде всего. Очень хорошо — споры, очень хороша острота, но избави боже, чтобы это перерастало в злобу, нетерпимость и групповщину».
«Учитывая остроту и непримиримость идеологической борьбы на современном этапе, коммунисты писательской организации Ленинграда единодушно одобряют решение Рязанской областной писательской организации и Секретариата Союза писателей РСФСР об исключении А. Солженицына из рядов советских писателей как человека, занявшего откровенно антисоветскую позицию и, таким образом, скатившегося в лагерь врага».
«Он не говорил это прямо, но «управляющие литературой» чувствовали чужеродность Гранина, его некую обособленность. С другой стороны, к нему испытывали определенное недоверие диссиденты. Гранин не шел на грозу, получил госпремию — пусть и не за лучшую свою повесть («Клавдия Вилор»), избирался народным депутатом и стал Героем Социалистического Труда (это уже при Горбачеве). Тогда об этом мечтали многие деятели культуры.
Едва ли не больше других Гранин раздражал своих литературных собратьев, которые не были общественно активны. Им хотелось, чтобы Гранин бросил вызов властям, чтобы он за других таскал каштаны из огня. Они готовы были допустить его политическое и литературное самоубийство. Его — но не свое. Однажды Даниил Александрович едва не сорвался, воздержавшись при исключении А. И. Солженицына из Союза писателей. Разговор с коммунистом Д. А. Граниным (стаж большой, с военной поры) был суровым. Еще чуть-чуть — и, возможно, мы бы не увидели ни «Зубра», ни «Блокадной книги», написанной вместе с А. Адамовичем. Той осенью на ленинградском телевидении один из руководителей уже сказал своим сотрудникам, что писателя по фамилии Гранин не существует. Но он остался — ив литературе, и в нашей жизни».
«В работу над биографиями больших ученых, отмеченных печатью мужества и благородства, неожиданно вклинилось произведение с вымышленным сюжетом и нравственно сомнительными героями. В первом номере журнала «Звезда» за 1970 год появилась повесть «Кто-то должен», в которой Гранин отошел от документа и вернулся к сочинительству…
В трубке раздается «вздрагивающий женский голос», который произносит ласкающие слух честолюбца лестные слова: «Вы один, кто может посоветовать». Так была подготовлена первая встреча преуспевающего кандидата наук Дробышева, только что вернувшегося из Эдинбурга с конгресса электрохимиков, и неудачливого изобретателя Селянина, издерганного отрицательным отношением к его идее.
Сам Селянин объясняет свои неудачи просто: некий Брагин, видный чиновник из главка, навязывал ему свое соавторство. Селянин гордо отказался, и тогда вокруг него возникла стена: «У Брагина всюду связи». Жалобы и протесты Селянина создали ему репутацию склочника и сутяги. Против него возбудили даже судебное дело за злоупотребления — а он ведь не себе брал материалы, «опытный образец хотел сделать». Впоследствии выясняется, что Селянина затравили до такой степени, что сам он попал в психиатрическую больницу, а семью свою — жену и ребенка — обрек на полуголодное существование. И вот теперь супруги Селянины обратились к Дробышеву, возложив на него свои последние надежды».
«Селянин встал, руку в бок, вздернул голову:
— Я не политикан! Моя сила в истине! Мне нечего терять. Каждая чинимая мне несправедливость придает мне силы! Я как Феникс…
Древнегреческий герой, трибун, народоволец — черт знает кого он изображал, поза его была невыносима в этой малогабаритной квартире.
Морщась, Дробышев покосился на Клаву. Отогревшись, она сидела, свободно раскинув руки по спинке дивана, глаза ее, оказывается, светло-зеленые, неспелые, завороженно следили за мужем. Ах вот перед кем красовался Селянин — перед ней, больше всего перед ней, — Дробышев начинал кое-что понимать.
Фалды затрепанного пиджака развевались, когда Селянин простирал свои длинные руки, заношенные до блеска брюки пузырились. Король, облаченный в жалкое рубище. Лишь бы не быть смешным. Что ему остается — разыгрывать мученика прогресса. Перед этой девочкой он бескомпромиссный борец, жертва своих принципов, обличитель пороков, вот он надувает грудь, шариковую ручку наперевес и бесстрашно мчится… Его не прельстишь вашими венгерскими креслами, люстрами, кактусами. Благополучные обыватели, приспособленцы — вот вы кто рядом с облаченным в рубище Селяниным — Рыцарем печального образа. Истекая кровью, он в одиночку сражается за Правду…»