«Разговор о порядочности — разговор сегодня насущный, хотя вести его не просто, понятия о порядочности разошлись. Человек пишет диссертацию директору института, никто его за это не осуждает, все знают — он старается, чтобы получить квартиру, иначе ему не выбраться из коммуналки. Знакомый мой рыбак браконьерствует на Свири, он возмущен тем, что приходится прятаться от рыбнадзора, хотя у плотины станции гибнут косяки рыб, рыбоходы не действуют, никому дела нет до гибели тысяч рыб, «а инспектора гоняются за нами». Обсуждают одного «несуна», что попался в проходной, выносил детали карбюратора для своей машины. В магазинах нет, а с рук дорого. Товарищи его осуждают не за то, что он нарушил, а за то, что по-глупому влип.
Абсурд бесхозяйственности, расточительности, головотяпства путает все критерии честности. В Ленинграде ставят на капитальный ремонт целые кварталы. Так технологически выгоднее. И вышибают подряд перегородки, стены… Раньше это делали вручную, можно было сохранять камины, решетки, двери, сейчас все крошится. Смотреть жалко, как гибнет лепнина, украшения, ценности. Появились люди, которые обирают дома, поставленные на капремонт. Увозят изразец от печей, медные ручки, те же решетки, всякую ценную всячину. Кто они? Воры? Расхитители казенного добра? Но ведь слава богу, что находятся такие расхитители. Хочется их приветствовать и не хочется думать, что при этом человек вынужден преступать. Он берет чужое, он нарушает. А мы его искренне амнистируем, защищаем».
«Случилось это в январе 1987 года. Было часов семь вечера, я шел по проспекту, усталый, после своего рабочего дня. Это был длинный день напряженной писательской работы и других обязанностей, коих у меня в ту пору было достаточно много. Шел я из дома, направляясь к жене (она лежала в больнице). Задумался о чем-то. Мимо проходило свободное такси, я очнулся, рванул, подняв руку, чтобы его остановить, за что-то зацепился ногой и полетел наземь. Со всего размаха ударился лицом об угол поребрика. Ощутил страшную боль в плече, еле поднялся, из носа хлестала кровь, нос был разбит, челюсть тоже, рука повисла. Я не мог ею пошевелить, понял, что у меня вывихнуто плечо. Левой рукой старался унять кровь, подошел к стене дома, прислонился, чтобы как-то прийти в себя. Мысли от боли путались, носовой платок был весь в крови, я пытался ее унять и не мог. Зажимая нос, повернул назад, решил добраться до дому. Вид у меня, наверное, был ужасный. Навстречу мне двигался вечерний поток людей — одни шли с работы, другие прогуливались. При виде меня усмехались, пожимали плечами, отворачивались. На лицах встречных появлялось любопытство или брезгливость. Наверняка думали, что я пьяный или с кем-то подрался…
Я понимал, что если упаду, никто не подымет, не поможет. Я был в пустыне в центре города, переполненном людьми, среди своих питерцев, земляков, с которыми прожил всю жизнь. Город, где меня хорошо знали. И так, шатаясь, держась за стены домов, иногда останавливаясь, чтобы перевести дух, потому как чувствовал, что сознание мутится, я прошел до своего дома, с трудом поднялся, открыл дверь, но дома никого не было. Я позвонил к соседям и лег на пол, уже плохо понимая, что творится… Приехала «скорая помощь», соседи помогли вынести меня, положили в машину <…>
Выйдя из больницы, я стал по-иному видеть окружающих людей и нашу повседневность. Я увидел, в каком ужасном состоянии находятся не только городские больницы, но и дома для престарелых. Как там грязно, как плохо кормят и плохо обращаются со стариками. Как трудно жить инвалидам… Обо всем этом я написал в своей статье. Отдал ее в «Литературную газету», и, несколько сократив, газета ее напечатала. Статья называлась «Милосердие». Я никак не ожидал, что она вызовет такой взрыв читательского интереса, столько откликов. Буквально в течение двух-трех недель редакция получила сотни, может, и тысячи писем (я их не подсчитывал). Большинство из них были одобряющими, сочувствующими мне, от людей, которые приветствовали возвращение в нашу жизнь забытого и отвергнутого понятия «милосердие». Я, что называется, попал в самое яблочко, в больное место. Проблема, очевидно, назрела. <…>
Я решил обратиться к Михаилу Сергеевичу Горбачеву. Созвонился с его помощником и попросил, чтобы Горбачев меня принял. Разговор в Центральном Комитете партии продолжался полтора часа. Горбачев одобрил идею Общества милосердия и как бы благословил меня на это дело. Держался открыто, искренне, и знаменитое его обаяние проявилось во всей силе…
Нам подыскали помещение на Гороховой, на первом этаже, без ступенек, чтобы могли въезжать инвалиды. Шесть комнат, небольшая зала. Мы все распланировали — где что у нас будет, сговорились с рабочими, и без всяких проектов начался ремонт. Надо сказать, что и строители, и электрики, все работяги помогали иначе, чем обычно — без своих долгих перекуров, сами добывали материалы, понимали необычность нашего учреждения и по-своему помогали, участвовали.
В конце 1988 года в центре города, на Гороховой улице, появилась вывеска «Общество Милосердие. Ленинград».
«В 1986 году Гранин стал основателем движения «Милосердие». Как это вышло? Он упал на улице, сломал ключицу, повредил лицо, и его принимали за пьяного, его не узнавали, никто не мог ему помочь. У него, кстати говоря, была, невзирая на все его патриаршество, довольно заурядная внешность, он никогда не пытался выглядеть пророком, никогда не заботился о своей внешности. Ну старичок и старичок, ну упал где-то, а может, пьяненький. И вот только одна женщина увидела его, отвела к себе домой, позвонила, вызвала врача, отвезла его в больницу. И вот тогда он заговорил о милосердии.
Он всегда, в общем, был все-таки сторонником гуманизма, и никогда не был сталинистом, и не случайно его слава началась на волне оттепели. Но вот именно о милосердии, о важности душевной мягкости, эмпатии он заговорил в 1986-м. Я очень хорошо помню большой вечер ленинградских писателей в Домжуре — потрясающий был состав звездный, был переполненный зал. И вот там неожиданно для всех холодный и рациональный Гранин заговорил о том, что главной ценностью является сострадание и что сейчас нам в обществе нужно добиваться только одной перемены — чтобы люди стали друг другу не безразличны. Мы успеем сказать всю правду, мы успеем разоблачить, но сейчас важно не разоблачать, а сейчас важно проявить друг к другу сострадание. Вот это понимание было для него очень важной темой».
«В первый год своего существования общество «Милосердие» быстро выросло: начав с двух сотен человек, достигло четырех тысяч. Потом начало уменьшаться, сокращаться и к моменту распада дошло до четырехсот человек. Оформленного членства не было, цифры эти примерные, они отражают лишь порядок и динамику про jecca. Да мы и не гнались за количеством. Начальство, которое наезжало к нам, не понимало, как можно работать без отчетов, без планов, без списков. Ни одно ленинградское учреждение так не работало. «Кому вы подчиняетесь?» — спрашивали они. «Никому», — отвечали мы. «Так не бывает». Я упоминаю об этом, чтобы показать, насколько тогда, в 1990 году, подобная организация была в новинку. Нас показывали не без хвастовства — какая новая достопримечательность появилась в Ленинграде! Вот вам «дитя» перестройки. И мы, соответственно, пользовались этим. Добивались у таможенников беспошлинного получения грузов, сумели получить из США и Германии две партии инвалидных колясок, бесплатно раздать инвалидам и частично передать музеям города.