Елизавета Бам. Иван Иванович, сходите в полпивную
и принесите нам бутылку пива и горох.
Иван Иванович. Ага, горох и полбутылки пива,
сходить в пивную, а оттудова сюда.
Елизавета Бам. Не полбутылки пива, а бутылку пива,
и не в пивную, а в горох идти!
Иван Иванович. Сейчас я шубу в полпивную спрячу,
а сам на голову одену полгорох[1208].
Отсюда следует, что слова не могут менять место в предложении. И если законы семантической связности не соблюдены, коммуникация абсолютно невозможна.
Итак, сходство между этими двумя пьесами поразительно. Разумеется, в них можно обнаружить много различий, зачастую даже значительных, как, например, полное отсутствие истории в «Лысой певице», в то время как в «Елизавете Бам» тема ареста не только начинает и завершает пьесу, но еще и повторяется несколько раз и до некоторой степени определяет ее структуру. Но не в этом самое важное. Определяющим в обеих пьесах является именно то, что коммуникация распадается и что это ставит под сомнение пригодность самого инструмента этой коммуникации, а именно языка, и это на всех уровнях: лексическом, морфологическом, синтаксическом, семантическом и т. д.
Мы видели, каким образом язык постепенно распадается на непонятные фонемы. А ведь в 1913 году, когда Крученых писал свое «Дыр бул щыл <...>»[1209], он отделял фонемы с мыслью, что они будут реорганизованы, а с помощью нового языка, созданного таким образом, удастся понять реальность лучше, чем прежде, когда имелись лишь устаревшие шаблоны для называния предметов. У Хармса этот распад языка неразрывно связан с фактом распадения самого мира. Та заумь, которая должна была служить пониманию мира, всего лишь описывает его бессвязность.
Ионеско и Хармс, пародируя не только театр как художественную форму, но и коммуникацию в ее обыденности, приходят к радикальному отказу от идеологической речи, у которой совершенно иной подход к вопросу языка. Этот отказ существует, разумеется, также и у Крученых и Хлебникова, но речь в их случае идет об отказе, выражающем бесконечное количество возможностей. Не так обстоит дело у интересующих нас авторов, персонажи которых далеки от того, чтобы искать новый язык, замыкаются в безмолвии их собственного языка, ставшего бесплодным[1210].
Говоря впоследствии о своей пьесе в «Записках и контрзаписках»[1211], Ионеско замечает, что дезорганизации языка соответствует распад персонажей, которые перекидываются «не репликами, и даже не кусками предложений, не словами, но слогами, согласными или гласными»[1212]. Эта дисквалификация человеческой речи — не только игра слов, но экзистенциальная проблема, так как происходит дисквалификация реальности:
«<...> Для меня речь шла о некотором крушении реальности. Слова становились звуковыми оболочками, лишенными смысла; персонажи, разумеется, были также лишены их психологии, и мир являлся мне в необычном свете, может быть, даже в истинном свете, вне интерпретаций и произвольной причинности»[1213].
Эти строчки весьма точно выражают то, что произошло с обэриутами: вопреки ожидаемым результатам, реальное искусство сделалось выражением хаотичного мира не только по своей видимости, но и по самому своему существу. Смысл, который надеялись найти, не существует. Остаются лишь отзвуки реальности, сталкивающиеся друг с другом, наподобие тех слогов, которыми «перекидываются» персонажи, и уравнение «Я мир. / А мир не я» трагично[1214]. Следующая маленькая сценка может рассматриваться как самый наглядный пример того, о чем мы только что сказали:
Кока Брянский. Я сегодня женюсь.
Мать. Что?
Кока Брянский. Я сегодня женюсь.
Мать. Что?
Кока Брянский. Я говорю, что я сегодня женюсь.
Мать. Что ты говоришь?
Кока Брянский. Се-го-дня — же-нюсь!
Мать. Же? Что такое Же?
Кока Брянский. Же-нить-ба!
Мать, ба? Как это ба?
Кока Брянский. Не ба, а же-нить-ба!
Мать. Как это не ба?
Кока Брянский. Ну так не ба, и все тут!
Мать. Что?
Кока Брянский. Ну не ба. Понимаешь! Не ба!
Мать. Опять ты мне это ба. Я не знаю, зачем это ба.
Кока Брянский. Тьфу ты! Же да ба! Ну что такое же? Сама ты не понимаешь, что сказать просто Же — бессмысленно.
Мать. Что ты говоришь?
Кока Брянский. Же, говорю, бессмысленно!!!
Мать, еле?
Кока Брянский. Да что это в конце концов! Как ты умудряешься это услыхать только кусок слова, а еще только самый нелепый: сле! Почему именно сле?
1209
Об этом стихотворении см. часть, посвященную А. Крученых, в главе 1 настоящей работы.
1210
Результат нашего анализа, следовательно, не позволяет согласиться с суждением Вяч. Иванова: «Драма у Хлебникова является абсурдом в философском смысле и тем самым приближается к совершенной духовной атмосфере Запада, а произведения Введенского и Хармса,. наоборот, представляют собой заумь в семантическом плане <...>» (
1211