Промолчал Ерема, а князь спросил:
— В великом ли гневе хан?
— Чета того не ведает.
— И на том спасибо, знать будем, откуда ветер дует. Но Ахматкин навет еще не такая печаль, я мыслил, брат Даниил наследил.
Великий князь повеселел:
— Утешил, боярин, теперь Тохту бы улестить, поклоняться да посулить, ясак-де добрый баскак собирать будет.
— Еще прознал, будто Ахматка добивался получить сбор ясака в ростовской земле на откуп.
Князь посмотрел удивленно:
— Не сыты ли баскаки возмущением противу хивинца?
— Мыслю, княже, отдал бы нам хан ярлык самим собирать выход ордынский: и Орде спокойней, и нам, гляди, чего перепадет.
— Ты, Ерема, мудрец, однако о том не время речь вести, ныне оправдаться приехали. Ко всему, недовольство княжье вызовем, скажут, великий князь баскаком сделался, в своей земле откупщиком.
Помолчали. Но вот Ерема спросил:
— Прости, княже, все не осмеливался вопрос те задать. В Суждале ты у княгини побывал, поди, звал воротиться?
Андрей Александрович недовольно поморщился:
— Пусть молится.
Боярин затылок почесал:
— Однако велик ли грех за ней?
— Ей видней.
— Те бы, княже, с ханом породниться, взять в жены ту, на какую Тохта укажет. Тогда и князья удельные присмиреют.
— И без того хвосты подожмут. — Зевнул. — На седни довольно разговоров, боярин, спать хочу. Эвон улягусь в уголке, будто пес бездомный. И это князь-то русский…
В казане булькала густая, наваристая уха. Помешивая большой деревянной ложкой, вырезанной из дичка яблони, Саватий переговаривался с татарином Гасаном, караулившим суздальских мастеровых.
Старый Гасан, с бельмом на левом глазу и глубоким шрамом, обезобразившим его лицо, в рваном чапане, дожидался, пока уха сварится, и в коий раз рассказывал Саватаю, как ходил с Берке-ханом в земли урусов и привез оттуда себе жену, красавицу уруску. Она родила ему сына, и он уже взрослый и успел с царевичем Дюденей побывать на Руси.
Саватий полюбопытствовал, понимает ли сын по-русски, ведь у него мать россиянка.
Гасан развеселился: к чему ему язык урусов? Скоро все урусы заговорят по-татарски.
Может, оно и так, подумал Саватий. Эвон как ордынцы хозяйничают на его земле, сколько жен увезли к себе, а их сыновья от русских матерей ходят в набег на русские княжества…
Вчера побывал у суздальских каменщиков епископ Исмаил и ничем не утешил Саватия. Одна остается надежда — бежать из неволи. К тому он давно готовится, для чего и дружбу с караульным завел.
Гасану Саватий приглянулся: ловкий урус, камень точит, ножом вырезает всякие украшения и с рыбой управляется споро. Так запечь ее в глине да с травами даже жена Гасана, уруска, не могла.
Карауля суздальцев, Гасан оставлял Саватия с собой у костра. Тот чистил рыбу, какую приносил Гасан, варил уху, и они вели долгие разговоры. Саватий больше помалкивал, а Гасан предавался воспоминаниям, чаще всего досказывал, как мчались в набег на русские княжества. Шли Волгой, до излучины, потом вверх по Дону и вторглись на Рязанщину; войско делилось, и пока одна часть продолжала преследовать княжеские дружины, другая угоняла в полон и увозила все, что глянулось ордынцам. Возвращались в степь, а зарево пожаров освещало им дорогу.
Саватий так много думал о побеге, что даже во сне его видел. Однажды приснилось, будто Гасан опускает лестницу в поруб и зовет:
— Урус, выбирайся!
Вылез Саватий, ночь лунная, и звезды яркие. Как бежать, когда все как на ладони видно? Но Гасан уже сует ему в руки узелок с едой, шепчет:
— Иди, куда татарская сакма указывает, а от излучины влево примешь. Да помни — это Орды дорога.
Спешит Саватий, ног не чуя, радуется — обрел свободу. Но едва о том подумал, откуда ни возьмись, два татарина, на него навалились, душат и орут. У Саватия дыхание перехватило. Пробудился, лежит он на гнилой соломе, а караульный Гасан кричит в поруб, будит суздальских каменщиков…
Рассказал Саватий о сне Гасану, а тот хохочет:
— Дурак ты, урус, ну как убежишь, когда в яме сидишь и я тебя сторожу? Если отпущу, мне хребет поломают. Нет, урус, забудь об этом, а то прознают, колодки на тебя набьют. У ханских слуг уши сторожевых псов…
На левое и правое побережье Москвы-реки надвинулась туча иссиня-черная. Рванул ветер, завихрило, подняло не скованную льдом воду, сорвало местами плохо уложенную солому на крышах изб, и утих разом, будто и не дул. Потом налетели крупные снежные хлопья, и вскоре снег валил белой стеной, в двух шагах человека не видно.